Я опустилась в мягкое кресло, которое было ближе всего к столу. Словно бы кениг — директор школы, а я — ученица. Все властные отношения имеют минимальные отличия — микромир и макромир, как в магических учениях древности. Человек — это космос, а космос — человек. Вся Вселенная полна эквивалентов.
— Насколько я понимаю, вы с герром Брандтом подвергались тренировкам по установлению ментальных связей?
Если только можно было таким образом назвать баловство, которым с нами занимался Карл. Нужно было рассказывать постыдные мысли, рассевшись по кругу в комнате, где нет даже окна, чтобы отвлечься, или пытаться угадать, карточка с каким изображением в руке у твоего коллеги. Извращенный садизм Карла с его неполноценными представлениями о том, как люди становятся близки.
— Интересная мысль, — сказал кениг. — Я подумаю, как сделать эти тренировки более продуктивными.
Я посмотрела на Себастьяна, и он подмигнул мне. В этот момент он был похож на какое-то озорное сказочное существо.
— Прошу прощения, Августин, я не хотела…
— Все в порядке, конструктивная критика полезна.
Отчего-то то, с какой легкостью он от меня отмахнулся, лишь еще больше испугало меня.
— Так вот, вероятно, благодаря этим практикам с их сомнительной пользой вы, фройляйн Байер, и ваши коллеги знали герра Брандта лучше всех других людей. Это был просто дивно одинокий, бесполезный и социально немощный субъект.
Кениг сделал паузу, казалось, сейчас на него должны были быть направлены лучи софитов.
— И что же вы можете рассказать нам?
Он ткнул в мою сторону сигарой. Этот человек, выглядевший как сутенер из фантастического фильма, владел всем, что я когда-либо знала, включая меня саму. Я снова посмотрела на Себастьяна, он улыбался. Я не знала, передал ли он эти непроизвольные мысли кенигу.
Я как можно быстрее начала рассказывать об Отто. Я так мало знала о нем. Отто был странный. Он боялся дождя, просто до дрожи, спал, как он говорил, в парадной одежде, потому что переживал, что может умереть во сне, и всем будет лень переодевать его для похорон, любил щенков и терпеть не мог собак.
У него были красивые руки, словно бы привыкшие держать какой-то инструмент — кисть или скальпель.
Он не курил.
Иногда он вскидывал одну бровь, совершенно неуместно, словно у него был тик.
Что за глупости? В моих словах не было ничего полезного. Я занервничала, все во мне хотело услужить кенигу.
— Все это интересно, — сказал кениг. — Но что насчет него и Нортланда?
О, как и все мы, он был вовлечен в страстные отношения со своей страной, подумала я.
А потом Рейнхард сказал:
— Вы, наверное, не говорили с ним об этом. Но вы ведь бдительный, осторожный человек, фройляйн Байер. Каково ваше мнение на этот счет?
— Мое мнение? — спросила я. Я впервые слышала голос Рейнхарда, и я не могла его как-то охарактеризовать. В нем было какое-то особенное спокойствие, в то же время казалось, что Рейнхард голоден.
— Да, ваше мнение, — повторил он. — Оно искажено эмоциями, напряжением, социальными предрассудками, однако все эти искажения предсказуемы и контролируемы. Ваше мнение очень важно для нас.
Я не могла сосредоточиться. Рейнхард, это говорил мой Рейнхард, которого я с трудом уговорила не облизывать кусок мыла в душе. Он был личным заказом кенига, аксессуаром для него, быть может, советником. Или он, к примеру, готовился стать министром чего-нибудь примечательного или владельцем какой-нибудь важной компании, и кениг брал его с собой, чтобы ввести в курс дела.
Он был кем-то, кого я совсем не знала. Вопрос, который он задал, показался мне необычайно сложным.
Избежать смерти — самое естественное человеческое желание, его природная, ультимативная рациональность дает силы даже самым слабым из нас.
— По-моему, — сказала я честно. — Ему было абсолютно все равно.
Честность — лучшая политика, покуда на меня смотрит Себастьян Зауэр. Моя фраза показалась мне слишком короткой и оттого практически дерзкой, я добавила быстро и неуверенно, как все они любят:
— То есть, я не утверждаю, но для меня он выглядел аполитичным.
Кениг смотрел на меня. У него были зеленовато-серые, холодные глаза, будто стеклянные, несмотря на подвижную мимику. Все в нем казалось неестественным, словно бы иронически обыгранным, и поэтому кениг был для меня субъективно пустым. Я понимала, почему он использует Себастьяна как свою оболочку.
Себастьян был похож на человека, одержимого злым духом. Что до злого духа — он был передо мной. Наверное, поэтому кенигу нравилось окружать себя искусственными людьми. Я удивлялась, что Рейнхарду не страшно говорить при нем. В голосе его не было ничего, кроме разумной, спокойной субординации. Он не боялся.
Кое-что остается у них от предыдущей жизни — они не чувствуют страха перед болезненно-острыми вещами вроде боли или смерти. Я еще помнила, как Рейнхард мог испугаться определенной последовательности линий, но не переживал по поводу пистолета в руке Карла.
Он не знал простейших вещей, оттого был бесстрашен. Теперь он владел большим количество информации, чем я когда-либо смогу себе позволить, но это не отобрало у него смелости. Я не была уверена, что кто-то из настоящих, полноценных людей с непрерывной внутренней драмой, насыщенной Нортландом с самого рождения, мог бы так спокойно говорить при кениге.
Да кого я обманывала, я не хотела думать о нем, размышлять о нем, я хотела прикоснуться к нему, чтобы понять, настоящий ли он.
— Хорошо, — сказал Рейнхард. — Итак, он никогда не говорил о том, что значит для него Нортланд?
— Я не помню такого, — ответила я, впав в дрожащий, как струна, релятивизм. Я уже не знала, что было в реальности, что существовало объективно, а что являлось дефектом моего восприятия. От страха я вся стала этим дефектом, я ни в чем не была уверена и ничто не казалось мне истинным. Я вспомнила, с какой решимостью выложить все о ком угодно пришла сюда.
— Вы знаете, — неожиданно сказал Рейнхард. — Как легко люди отказываются от сочувствия и как безо всяких сомнений расчеловечивают друг друга, превращая таких же, как они, в мясные туши или семиотические знаки?
— Вы имеете в виду, что я пытаюсь каким-то образом подставить кого-то? Я просто сказала, что не помню. Я правда не помню. Но это не значит, что я лгу. Или что я передумала. Он был политически нейтрален.
Я почувствовала, что сейчас расплачусь. О, нервная крошка Эрика Байер, ничего существенно не изменилось с тех пор, как ты впервые зарыдала, увидев большого, рогатого жука.
Если подумать, экзистенциальной жути в нем было даже больше, чем во всех здесь присутствующих вместе взятых. Ты была тогда юной и не знала, что за существа обитают в мире, куда ты пришла. Сейчас-то тебе с существами все ясно.
Я снова взглянула на Себастьяна. Он с капризным любопытством смотрел на меня, словно я была здесь только, чтобы развлечь его.
— Нет, я просто хотел заставить вас нервничать.
— Ты думаешь, я не нервничаю?!
Слова вырвались прежде, чем я успела заметить и запереть их. Я обратилась к Рейнхарду на "ты", но никто словно бы не обратил на это внимания.
— Дело в том, — сказал кениг, болтая сигарой у себя перед носом. — Что герр Брандт поразил нас продемонстрированной им изворотливостью. Мы тщательнейшим образом проверили пригодность герра Вольфа. Он набрал больше баллов в тестировании, нежели его коллеги, никогда не попадавшие в немилость. Герр Вольф талантливейший парапсихолог, светоч нашей науки.
Науки о том, как быть хуже онкологического заболевания с точки зрения окружающих тебя людей.
Кениг улыбнулся, и я не могла отвести взгляд от его тонких губ.
— И этой науки тоже. Тем не менее, вы, фройляйн Байер, уже некоторое время делаете вид, что не понимаете, о чем именно мы вам толкуем.
И тогда я все поняла, сразу, словно бы кто-то включил свет в моем полном ностальгической чуши, страха и судорожной суеты разуме. Они говорили о том, что Отто скрыл свои мысли. Они выясняли у меня нечто куда более опасное, чем мне казалось. Я посмотрела на девушку, поймала ее взгляд, и мы поняли друг друга безошибочно. Напуганные, озлобленные женщины, загнанные в угол. И хотя для меня это все имело скорее метафорическую природу, а для этой девушки происходящее было буквальным в своей чудовищности, когда наши глаза встретились, мы сразу ощутили себя похожими. В реальной жизни мы могли иметь сколь-угодно разные характеры, убеждения и судьбы, но здесь, в этой комнате, никого подобного нам не было, мы вцепились, вгрызлись друг в друга зрачками.