К тому моменту, как дверь открылась, я больше напоминала загнанного в угол зверька, нежели человека со всем богатством и проклятием разума.
Увидев Рейнхарда, я на мгновение обрадовалась. Он вошел ко мне в палату, и когда дверь за ним закрылась, я на секунду забыла, зачем он здесь. А потом, когда он положил фуражку на тумбочку, на аккуратный, безликий, белый квадрат, это бесценное знание ко мне вернулось. Я сильнее вжалась в угол, сказала:
— Фантазия на тему инцеста?
Он посмотрел на меня, я никак не могла привыкнуть к его сосредоточенному, осмысленному взгляду.
— Да, я уже пошутил на эту тему при регистрации, — сказал он и улыбнулся мне. И хотя вышло очень красиво, по-своему даже обаятельно, в нем оставалось нечто холодное. Тот самый холод, который вызывает зубную боль, если неловко откусить мороженное, отвратительный и доходящий до самой макушки. В то же время я была почти рада, что Рейнхард пришел ко мне первым. Я знала его запах, я прикасалась к нему прежде. Наверное, это будет менее чудовищно.
Он не делал ни шагу вперед, а я не пыталась вырвать себя из оцепенения. Мы смотрели друг на друга, и я вдруг поняла, как долго это может продолжаться. По сравнению с одиночеством даже весело. В конце концов, он сказал:
— Я здесь не для того, чтобы тебя использовать. Хотя с административной точки зрения все как раз наоборот. По крайней мере, так написано в моем заявлении.
— Заявлении? — спросила я. Этот вопрос был вежливее, чем "сколько слов теперь в твоем словарном запасе?".
— Да. Я имею приоритетное право в выборе партнерши. Во-первых, из-за того, что мое отклонение имело генетическую природу, во-вторых благодаря моему статусу.
Он говорил об этом самым спокойным образом. А я подумала, надо же, рефлексия на тему врожденного слабоумия от его носителя, полностью избавленного от любых ментальных проблем. Форма его фразы в сочетании с ее смыслом создавали контраст, лакуну, в которую я с радостью нырнула. Интересно, думала я, может ли он воспроизвести свои мысли тех времен? Обидно ли ему, что его приоритетное право строится на сложности патологии?
Он сделал шаг вперед, но я сказала:
— Не делай резких движений.
— Хорошо. Я могу сесть?
— Да, безусловно.
Он прошелся по комнате, я думала, он сядет на кровать, но Рейнхард сел на стул у окна, прямо передо мной. В движениях его была несвойственная ему властная расслабленность, особенный вид контроля ситуации. В этом была теперь его суть — в силе.
— Ты точно не собираешься меня…
Я помолчала, затем все-таки выплюнула это слово, как выбитый зуб.
— Использовать.
— Я пришел поговорить, Эрика.
Я смотрела на него, не веря, как быстро мы могли поменяться местами. Теперь он был в черном, в устрашающей и порнографично-садистской военной форме, а я была в ситцевом белом платьице, которые всем здесь выдавали. Все наоборот, меняемся местами, Рейнхард, это такая новая игра.
— О чем? — спросила я.
— Я хотел дать тебе, как это, — он щелкнул пальцами, затем улыбнулся. — Надежду. Я попробую вытащить тебя отсюда. С большой вероятностью у меня получится.
Он чуть выставил ногу, так что ботинок его почти касался моей ступни. Я сделала крохотный шаг назад, словно от волны.
— Как ты мне поможешь?
— Объясню позже. Но твое заключение, как и освобождение, вертится вокруг фигуры Отто Брандта.
— О, этот фаллоцентричный мир, все вертится вокруг мужчин.
Он засмеялся, улыбка замерла на его губах. В нем было нечто от хищного животного. Хотя он был абсолютно спокоен, но я почувствовала, что внутри его одолевает напряжение.
— Ты пришел сказать мне только это?
— Да. Я подумал, что ты могла бы легко впасть в отчаяние от неизвестности.
— Как и любой человек.
— Как и большинство людей.
Мне казалось, мы во что-то играем или соревнуемся в чем-то, о чем я не договаривалась.
— Есть еще кое-что, — задумчиво сказал Рейнхард. — Это понравится тебе меньше.
Я сделала несмелый шаг к нему. Рейнхард глянул в окно, постучал пальцем по стеклу, сбив муху. Я заметила на его руке золотые часы.
— Роми Вайсс. Твоя подруга.
— Ты помнишь ее?
— Я помню все.
Взгляд его снова коснулся меня, я сделала шаг назад. Своего рода фокстрот.
— Поэтому я здесь, — сказал он и без паузы добавил. — Так вот, она в Доме Жестокости.
— Дом Жестокости?
— В соседнем крыле. Общественность мало о нем знает. Разница между этими двумя формированиями инстинктивно понятна, правда?
Я скривилась, сердце мое забилось еще сильнее. Роми была в беде, в опасности, даже в большей, чем я.
— Ты попробуешь ей помочь?
— Если у меня будет время и настроение.
— Пожалуйста, Рейнхард. Скажи, она может там умереть?
— Я бы ставил вопрос по-другому.
— Что такое Дом Жестокости, Рейнхард?
— Не понимаю, что именно тебе непонятно из названия.
— Я не в полной мере постигла искусство развивать полный контекст из двух слов.
Холодность и властность сочетались в нем с какой-то парадоксальной мягкостью, проросшей, быть может, из него настоящего, из неконфликтного, спокойного Рейнхарда моего прошлого. И в то же время в этой мягкости была опасность, иллюзия, в которую так легко было впасть. Когда он встал, я отшатнулась. Он был намного выше и сильнее меня, и я почувствовала страх абсолютно физиологической природы. Мне захотелось извиниться, а лучше исчезнуть.
Он подошел ближе и склонился прямо ко мне. Каким-то странным образом я поняла, что нужно повторить вопрос:
— Что такое Дом Жестокости?
— Столовая, — сказал он шепотом. Я выдохнула. Злость захлестнула меня, и я подумала, что было бы здорово взять что-нибудь острое и воткнуть в его сердце, чувствуя сопротивление плоти.
— Ты издеваешься надо мной? Ты пугаешь меня? Ты специально?
Должно быть, вид у меня был вправду испуганный, потому что Рейнхард посмотрел на меня с легкой досадой.
— Я не хотел тебя пугать.
— Видимо, теперь ты по-другому не можешь.
Он улыбнулся уголком губ, продолжал смотреть на меня с каким-то вежливым сочувствием.
— Да, я понимаю. Твоя подруга в беде, ты в беде, тебя удерживают против воли в программе для сумасшедших, предусматривающей деторождение, и ты напугана, потому что я мужчина.
— Значит, ты все-таки способен сопереживать.
— Сопоставлять факты.
Мы стояли так, что я почти полностью скрывалась в его тени, в этом была какая-то композиционная сексуальность.
— А как тебе твоя новая жизнь? — спросила я.
— Всегда есть куда стремиться.
Я разговаривала с родным человеком, и в то же время он исчез навсегда. Как если бы моего родственника подменили какие-нибудь сказочные существа. Или он изменился бы сам, к примеру, умерев. Человечество одержимо страхом перед такими сюжетами.
Все эти люди, ставшие немного не такими. Или вовсе чужими. Измененные люди, ставящие вопрос: что такое родные, кто такие близкие? Выскобленные и наполненные заново, глядящие на нас так, как никто не глядит, знающие слишком много и ставшие кем-то, кого мы больше не сможем любить.
— Я тебя не знаю, — сказала я вдруг. — Не знаю человека, которым ты стал. А ты знаешь меня, так? Помнишь?
Он кивнул. Я смотрела на его руки, затянутые в кожаные перчатки, смотрела на движения. Он казался мне жестоким, но он не был враждебен мне, потому что однажды я пыталась заботиться о нем, пыталась быть доброй к нему. Эта была успокаивающая и утешающая мысль, от которой внутри стало тепло и до какой-то степени даже просто.
Но кто ты такой, Рейнхард Герц?
Он был безупречно ухожен, чисто выбрит, одет с иголочки, так что создавалось впечатление, что в уходе за собой есть для него нечто эротическое. При всем его спокойствии, в нем было нечто комедиантское, странного рода забавность, открывающаяся при долгом на него взгляде. Истинное значение его ускользало от меня, он прятался. Эта комичность была связана в нем с жестокостью. Я пыталась нащупать это ощущение, в нем был самый пульс современности, в нем был смысл, который помог бы мне осознать все остальное.