— Ну, это все равно лучше, чем другие иглы, на которых я сидела.
Мы с Роми пошли в супермаркет, и пока я набирала в корзину еду для подростков, Роми бродила вдоль полок, рассматривая товар за товаром с самым придирчивым видом. Когда мы вышли, Роми вытрясла из длинных рукавов своего свитера, который она носила даже в жаркую погоду (и я впервые поняла, почему), пачку бекона, упаковку покрытых глазурью орешков и коробочку мармеладных мишек. Казалось, рукава ее свитера не подчинялись законам физики, пространство в них преломлялось так, как ей хотелось.
Вальтер все это время пытался убрать квартиру, однако, когда мы пришли, он стоял у окна и повторял:
— Что-то случилось. Все кончено?
Снова и снова, пока мы не отвели его в ванную и хорошенько не умыли. Я никогда бы не справилась с ним без Роми. Она всегда была сильнее меня. У жизни с Роми и Вальтером были свои преимущества, как и свои недостатки. Меня раздражало отсутствие личного пространства. И хотя впечатления привнесли в мой политический роман несколько обширных новых глав, писать приходилось в ванной. С другой стороны, с ними я не была одна. В мире были люди, с которыми я могла шутить, смеяться. Люди, которые загрустят, если я умру от аневризмы, или во сне мое дыхание остановится. Люди, которые помоют посуду. Люди, о которых можно заботиться. Люди, которые могут заботиться обо мне.
Это было здорово, пока я не вспоминала, что мы заперты втроем в этой квартире, и мы понятия не имеем, каким образом сложится наша дальнейшая жизнь. Все было смутным — история с Рейнхардом, будущее Роми, вышедшей из крысиного сообщества, но не вошедшей в добропорядочный Нортланд, жизнь Вальтера, бросившего свою работу.
Безопасность временного убежища в моей квартире давала нам всем надежду. Мы жили в этом хрупком мире, который ценили больше всего на свете.
А где-то далеко точно так же ждали своей участи Отто и Лиза, Лили, Ивонн. Их безопасная зона была еще меньше, регулировалась еще более странным образом, а судьба их, в случае обнаружения, еще мрачнее. Я волновалась за них, но не знала, как могу им помочь. Меньше всего проблем, в любом случае, было у меня самой. Но я винила себя, потому что мне все равно хотелось покоя. Я чувствовала себя так, словно никто в целом свете не находился в ситуации более нервной и шаткой, чем крошка Эрика. Хотя на поверку я оказывалась окружена людьми, жизнь которых повернулась еще более опасным образом.
Мой бесконечный эгоцентризм раздражал меня до предела, даже сильнее, чем манера Вальтера брать мою косметику, чем привычка Роми не выключать свет в ванной, чем воспоминания о том, как Отто залез внутрь моего разума.
Воспоминания, которые никому не были доступны. Прошло три дня с того момента, как я уехала от Отто с ощущением легкого головокружения, и я все еще чувствовала себя запертой шкатулкой.
Это было чувство предельной безопасности, посреди водоворота, в котором я вращалась, оказалась одна единственная константа — они не узнают. Никто не узнает об Отто. Я не думала, что Рейнхард на самом деле ждет от меня помощи в поисках Отто. Скорее он просто пытался убедить кенига в том, что я могу быть полезна.
И теперь, когда я была полезна как никогда, у него не было способов добраться до драгоценных мыслей, которые хранились во мне. Иллюзия контроля, почти власть.
— Ты что засыпаешь? — Роми толкнула меня в бок.
— А что еще делать? — спросила я. В этот момент ответ на мой вопрос спустился, видимо, из сердца Вселенной, потому что зазвонил телефон. Вальтер молча снял трубку и передал ее Роми, а Роми вручила телефон мне, так что провод проходил через нас троих, и Роми то и дело теребила его, как струну.
— Да?
— Собирайся, Эрика. Внизу тебя ждет машина.
Голос Рейнхарда отозвался внутри приятным томлением, словно все мое тело желало услышать его, словно каждый нерв откликался на его опосредованное присутствие. Язык во рту, сердце в груди — все охватила секундная дрожь. Три дня его не было в моей жизни, но ни одна частица моего тела его не забыла. Мне стало неприятно. Примерно так, хотя в терминах много более красноречивых, Роми описывала опыт своей зависимости от наркотиков.
Когда ты знаешь, что это разрушает тебя, говорила она, но в тебе нет вовсе ничего, что стало бы этому противостоять.
— Давай начнем с того, что ты поздороваешься и объяснишься, — сказала я.
— Здравствуй, Эрика. Я хочу увидеть тебя, поэтому садись в машину, и она привезет тебя ко мне.
Я чувствовала, что он улыбается. Всей кожей чувствовала, как иногда люди ощущают взгляд, обращенный на них.
— И ты считаешь, что я приеду?
— Ввиду устройства мира, с которым я ознакомился в течении последних трех недель, однозначное предсказание будущего становится невозможным из-за множества факторов, находящихся в сложной системе взаимозависимости.
— Я хочу тебя поцеловать.
— Потому, что я релятивист?
Я бросила трубку вовсе не потому, что мне захотелось быть роковой, манящей и взбалмошной. Мне стало стыдно. Роми и Вальтер услышали эту дурацкую фразу, выцарапанную из любовных романов. Я обернулась к ним, но они словно были заняты выискиванием орешков с дополнительной каплей шоколада или глазури.
— Я уезжаю, — сказала я.
— Да, милая, я так и поняла, — сказал Вальтер. — Не переживай, в твое отсутствие мы будем вести себя хорошо.
— Если сможем, — сказала Роми. — Кстати, передай пульт, раз уж встала.
Я подавила в себе желание швырнуть в Роми пульт и аккуратно положила его на тумбочку. Так, чтобы Роми пришлось еще потянуться, чтобы достать его.
— Я не хочу, чтобы тебя настигли последствия гиподинамии, — сказала я. Вслед мне отправился залп из орешков.
— И убери это!
Я закрыла дверь, чтобы избежать повторной атаки.
Мне снова захотелось быть красивой для Рейнхарда. Я надела нежно-зеленое, с орнаментом из экзотических цветов платье, затянула лаковый пояс и посмотрела на себя в зеркало. Юбка, чуть открывающая колени, заставляла меня чувствовать себя смелой и развратной.
— О, — сказала я. — Крошка Эрика Байер, вот оно твое сексуальное освобождение? Наконец-то твоя мама может тобой гордиться.
Мне хотелось над собой посмеяться, но я слишком старательно прихорашивалась для этого. Я вдруг ощутила себя зрительницей собственной жизни. Словно бы я орудовала пуховкой, нанося пудру, но я и сидела на диване, рассматривая себя, свои нелепые попытки быть не той, кем я являюсь.
Когда я вышла из квартиры, мне захотелось, вопреки обыкновению, спуститься на лифте, чтобы меня никто не увидел.
Была летняя, сочная ночь, приносящая прохладу и спокойствие в этот изменчивый мир. Водитель ждал меня у черной машины с тонированными стеклами. Я вежливо поздоровалась и села, а потом подумала: что если это не та зловещая машина, что мне нужна?
А если она увезет меня в какое-то жуткое место, очередной гнойник Нортланда, полный его личинок? Впрочем, подумала я, какая разница, ведь в Нортланде, если подумать, пока нет других мест.
Но они будут. Несмотря на то, что Отто не хотел заниматься переустройством мира — сам шанс обыграть Нортланд давал мне надежду. Я с удовольствием думала об Отто, зная, что эти мысли останутся только моими.
Окна были затемнены, так что я ехала, как и в прошлый раз, перед тем, как попала в Дом Милосердия, в сплошной черноте. Так что, когда водитель открыл передо мной дверь, количество огней поразило меня так, что глаза заслезились. Я прошла вслед за водителем, и управляющий в красной ливрее дал мне ключ, даже не спрашивая, кто я. Либо это был очень плохой работник, либо Рейнхард слишком подробно описал меня ему.
Только оказавшись в мраморно-хрустальном нутре гостиницы, я поняла, что даже не увидела ее названия. Это было симптоматично для моей нынешней жизни. Крошка Эрика Байер не знает, где она, и не понимает, по какой причине здесь находится. Я прошла к лифту мимо зала, где длинный фуршетный стол надвое разделял просторное помещение, полное красивых, блестящих от украшений и самодовольства людей. Многие были солдатами, больше половины. Я подумала, что лет через пять настоящих мужчин здесь не будет.