Я бы не предприняла. Мне казалось, что человека хватает чаще всего на один единственный значимый поступок. Рейнхард говорил, что Кирстен общается с Маркусом. Ему это явно не нравилось. Лиза же наоборот отзывалась о Кирстен с теплом. Она утверждала, что Маркус становится чуть больше похож на нее.
А это то, о чем мечтает любой человек, говорила Лиза. Еще она думала, что Отто может сделать Маркуса более цельным, но, как в сказках, само его стремление отчасти придавало ему того, что Маркус искал. Лили говорила, что Маркус не хочет войны.
А война, так говорил Рейнхард, была совершенно необходима новому Нортланду. Я знала, почему. У меня был ответ столь очевидный, что Рейнхарду даже не нужно было объяснять. Каннибалистическая суть Нортланда требовала войны или крови собственного народа. Война могла спасти нас от собственных солдат.
С определенной точки зрения не стоило даже заботиться об этом. Пусть Нортланд пожирает нечто другое, пусть, наконец, перестанет вгрызаться сам в себя. Я по-всякому крутила эту мысль, пока она не стала просто безделушкой.
Война была чем-то большим, страшным, она пахла кровью, и с этим ничего нельзя было сделать, всякая мысль оказалась бессильна. Рейнхард и Ханс подстегивали всю эту военную машину, и ее уже было не остановить. Даже Отто не мог бы этого сделать, потому что он не умел влиять на солдат, которые окружали кенига.
Однажды мы с Ивонн встречали рассвет на балконе. Мы сидели на плетеных стульях, вытянув ноги, и смотрели на то, как восходит солнце. А я думала: это большая лампа или ядро земли? И что вообще происходит?
Солнце показалось мне таким красивым. Первые его лучи тонули в бокале вина, который держала Ивонн. Она покачивала им, смотря на маленькие волны.
— Ты знаешь, что война будет из-за нас? — спросила Ивонн. А я подумала, что ее благородство всегда застает меня врасплох. Мы курили, и сигаретный дым проникал в комнату, где спала Лили.
— Знаю, — ответила я. — И все время об этом думаю. Представляешь, сколько людей умрут?
— Да. У нас невероятно выносливые солдаты, и мы практически недосягаемых для атак. У них, наверное, какие-то технологии. Это будет не быстро.
— Ты думаешь, что лучше было, когда всем заправлял Себби?
Ивонн пожала плечами.
— Для нас хуже. Но ты никогда не задумывалась, почему он сменил символику? Он хотел порвать с прошлым.
— Теперь прошлое наступит, — сказала я задумчиво, смотря на золотистое вино в бокале Ивонн. — Как будущее.
Ивонн вдруг схватила меня за запястье, так что стало больно.
— И мы должны сделать с этим что-то. Пока не стало слишком поздно. Ты сможешь жить с этим? То, что ты сотворила, сотворило войну.
— Не то, — сказала я. — Кто.
— Так ты сможешь с этим жить?
Я не смогла бы. Поэтому я была здесь. Сегодня должен был совершиться (словно бы сам по себе, да?) мой единственный значимый поступок. Я не волновалась, все было серым, бесчувственным. Я должна была быть такой, чтобы суметь сделать все правильно.
Когда Рейнхард открыл мне дверь, я улыбнулась ему вместо того, чтобы поцеловать. Я чувствовала себя такой слабой. Но у меня был всего один шанс.
Я переступила порог его кабинета. Над дверью больше не было дагаза, это место пустовало. Они возвращали старую символику. Скоро здесь всюду будут знаки войны, а затем они, словно инфекция, разойдутся по стране, заразят нас всех.
Не нужно было этого допускать. Нельзя.
— У тебя тоскливый вид.
Он закрыл за мной дверь и словно весь мир захлопнул. Я подумала, нет ведь еще никакой войны. Покачнулась, прикрыла глаза и прислонилась к стене. От пульсирующей боли в голове было тяжело смотреть на что-либо.
— Я беременна.
Он смотрел на меня, а я смотрела на него. Некоторое время эти взгляды ничего не значили. Затем он улыбнулся.
— Это чудесно.
Я говорила ему правду. И это была не последняя, далеко не последняя причина, по которой то, что я собиралась сделать, представлялось необходимым. Приводить в мир новое существо, зная, что его ждет посткатастрофическая реальность, неправильно. И это не любовь.
Рейнхард опустился передо мной на колени, прижался щекой к моему животу.
— Ты рад? — спросила я. Он кивнул.
— Это нарциссическое, — сказал он. — Что может быть более сладким для эго, чем его символическое продолжение, проникновение из Я в не-Я?
— Место в истории, — ответила я. — Так?
Он поцеловал меня в живот. Я снова закрыла глаза. Все это очень хорошо мне представлялось: он, я, наш ребенок. Жизнь без запретов, свободное творчество, привилегированное положение. Любовь. Это было возможно. Это уже принципиально существовало.
Я запустила пальцы ему в волосы, погладила. Я подумала: а будет у нас сын или дочь? А какие у этого человека будут глаза? Чьи черты?
— Останови войну, — сказала я. — Ты ведь рад? Ты хочешь, чтобы у нас с тобой была жизнь здесь?
— Здесь жизни не будет, — сказал он. И его физическая нежность удивительно контрастировала с его голосом. Он широко улыбнулся:
— Но будет там.
Я смотрела на него, гладила его волосы.
— Рейнхард, — сказала я. — Ничего уже не будет. Нигде. Останови войну.
Я повторила эти два слова с нажимом. Я могла сказать их еще тысячу раз, если бы только они имели для него смысл.
— Мы победим. Эрика, их этические и идеологические системы не подразумевают того, что есть у нас. Они не способны создать солдат, которые будут воевать до конца, что бы ни случилось. А мы способны. Это, собственно говоря, главный урок поражения, которое мы потерпели.
— Отчего-то мне кажется, что урок был другой.
Боль в голове отступила. Я запрокинула голову, посмотрела в потолок. Он медленно кружился передо мной. Такая красивая люстра. Вот бы вынести ее на солнце, и там смотреть, смотреть, смотреть. О, кстати, как теперь называть солнце?
— Мы вырастили народ, — продолжал Рейнхард. — Подходящий только для войны. Они абсолютно искусственные. Мы выкормили их текстами. И это все, что им нужно. Понимаешь? Они готовы на любые лишения, лишь бы выбраться отсюда. Они будут поддерживать войну, будут клепать нам оружие, словно это дело их жизни. А мы построим для них…нечто грандиозное. Я построю для тебя то, что ты сможешь полюбить.
Я дернула его за воротник плаща.
— Встань! — сказала я. — Сейчас же встань и послушай!
Он осторожно встал, его близость вдруг показалась мне угрожающей, когда он поднимался, мы на секунду соприкоснулись губами.
— У каждого из них будет имя! Там множество живых людей, как и здесь. Матерей, отцов, дочерей, сыновей, сестер, братьев, друзей! Там много тех, кто как ты и я, близки и хотят жить дальше. Ты уже составил на этот счет необходимые циркуляры? Там фигурируют цифры? Сколько в них нулей?
Последняя цифра всегда ноль, говорил Вальтер.
— Это все будут живые люди! За всеми этими бумагами, которые вы посылаете из министерства в министерство, стоят страшные вещи. Придет время, и эти цифры станут мертвецами. Ты превратишь чернила на бумаге в море крови. Рейнхард, подумай об этом.
— Почему я должен об этом думать? Война — это существование. Война — это пища государства. Меня не волнуют люди. Я не человек. Ты, должно быть, об этом забыла.
— Не забыла. Я говорю не о тебе. Я говорю о себе. Я не хочу, чтобы ты совершал это. Забудь о том, что люди будут умирать. Забудь о том, что мы все хотим жить. Забудь о том, что ты будешь корежить человеческие судьбы с той и с другой стороны планеты. Черт бы с ними, со всеми этими людьми, правда? Но единственный человек, который был тебе когда-либо небезразличен — это я. И я умоляю тебя, потому что об этих людях буду думать я. Потому что я в этом виновата. Потому что я создала тебя.
Он сделал шаг назад.
— Я убивал людей. Для тебя это было чем-то вроде афродизиака.