Я густо покраснела. Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Даже мысли о войне, грядущей, грязной, кровавой войне вызывали у меня желание. Но человек — это не только то, что приносит ему удовольствие.
Это и то, что приносит горе.
— У тебя не было выбора. А сейчас он впервые есть. Ты — субъект, Рейнхард. У тебя есть голос. И любое твое высказывание станет перформативом. Ты сделаешь его реальностью, Рейнхард.
— Хорошо, ты тоже знаешь, как меня завести.
И я ударила его по щеке. Как в первый раз, когда мы оказались в постели.
— Прошу тебя, Рейнхард. Ты не понимаешь, как это важно!
Он не понимал. Рейнхард засмеялся.
— Я делаю только самое необходимое. Я создан, чтобы поступать во благо этого государства. Мы столько раз говорили об этом.
— Больше не будем, — пообещала я. Он коснулся рукой моей щеки, неторопливо погладил. Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы.
— Я знаю, что ты не хочешь этого, — сказал он. — Но я делаю это и для тебя тоже. И для нашего ребенка. Для Нортланда. Я был создан тобой, чтобы делать то, что нужно Нортланду. А Нортланд это и ты тоже. Я думаю о тебе, когда думаю о Нортланде.
— Политически верное решение.
— Почему ты плачешь?
Я утерла слезы.
— От любви, — сказала я. — Рейнхард, я так люблю тебя.
Я впервые говорила о любви, и это оказалось легко-легко. Правильно. Словно никаких других слов никогда и говорить не стоило. Я поцеловала его снова.
— Я люблю тебя, как никого и никогда больше не полюблю.
Он ответил мне, обнял, прижал к себе.
— Я тоже, — сказал он. — И я не имею в виду, что в этой же невозможной степени люблю самого себя. Спасибо тебе за все, Эрика.
Он говорил так, словно знал, что я сделаю. Но Рейнхард не знал, иначе он остановил бы меня.
Ивонн сказала, что с Хансом она разберется сама. Что это ее работа. Моя работа была здесь. Голова так кружилась. Ивонн выкрала несколько пузырьков с препаратом, но шанс у нас был всего один.
— Я люблю тебя, — повторила я. — Посмотри на меня, Рейнхард, любимый.
Я могла это сделать. Если я могла разорвать его разум, я могла и соединить его. Это было бы даже правильнее. Он посмотрел на меня, и я поймала его взгляд, как насекомое в банку. Он был мой. Я нырнула в его разум так быстро, что даже не почувствовала прилив горя. Мы попрощались. Он сказал мне самые последние слова. Почему все оказалось так удивительно просто? Я не ждала ответа, но он пришел. Рейнхард доверял мне. Я вспомнила, как однажды он говорил, что я никогда не причиню ему вреда по своей воле. Теперь он был беззащитен передо мной, как и всякий любящий мужчина перед женщиной, которой он так доверяет. Сама возможность обмануть его, предоставленная мне, роднила Рейнхарда с людьми.
Все внутри него было аккуратно и прибрано. Теперь это была комната, которую заполняли стеллажи с книгами. Как ты изменился, мой милый.
Красивые, совершенно одинаковые кожаные переплеты, надписи, тесненные на корешках. На каждой полке — название темы и множество книг по ней.
Власть. Война. Государство. Исторический нарратив. Массы. Система. Удовольствие.
Тексты, тексты, тексты. Что можно дать людям, когда они отчаялись? Пусть едят тексты. Весь мир — скопление представлений, бесконечный, как покрытое звездами небо, контекст.
Я увидела и полку с надписью "Эрика". Я взяла оттуда первую попавшуюся книгу и открыла случайную страницу. Там была большая, выцветшая фотография, словно дело происходило давным-давно. Мы вместе сидели на полу, и я сосредоточенно выдавливала клубничный соус на три кружочка пломбира, чтобы они его заинтересовали. Я улыбалась. Наверное, я что-то ему рассказывала. Он катал свою дурацкую машинку, о которой теперь позабыл, наверное.
Я утерла слезы. Это был ненастоящий мир, и слезы были ненастоящие. Реальной была только любовь.
Я листала книгу, одну из многих, и видела десятки нас. Мы гуляли, я читала ему, ухаживала за ним, когда он болел. Я вправду была для него кем-то, кого было за что любить. Я посмотрела на себя его глазами, и я впервые понравилась себе.
Я была доброй, я была заботливой. Пусть только с ним одним, но я была человеком в этом нечеловеческом государстве. Под каждой из фотографий были надписи:
"Никто не свободен, пока все не свободны. Понимаешь, Рейнхард? Это какая-то известная цитата".
"Мне кажется, что между любовью и политикой может не быть разницы. Я думаю, что это принципиально возможно. К этому нужно стремиться".
"Не знаю насчет рецепта спасения, но у меня есть рецепт отличного шницеля. Хочешь приготовим?".
"Мне за тебя страшно. Никто не спросил тебя, чего ты хочешь. Никто не помог. Но я буду рядом, сколько смогу".
"Свободомыслящие всегда противопоставляют себя нормативной культуре. Вот как мы, когда игнорируем праздники и сидим дома."
Мои слезы падали на хорошо пропечатанные буквы, они, однако, не расплывались. Этот текст не уничтожил бы и смертный огонь.
Я закрыла книгу и нежно поцеловала ее. Ах, крошка Эрика Байер, и твоя любовь тоже имеет нарциссическую природу. Вы с ним похожи.
Я достала еще одну книгу с противоположной полки под названием "Власть". В ней не было никаких картинок. Цифры, в том числе и подсчеты тех, кто будет убит. Пункты плана.
"1. Вербализация культуры."
Пусть едят тексты, снова подумала я.
"2. Прощай, пространство."
Довольно загадочный пункт. Его мысли, неужели я проникла в них настолько глубоко, что они перестали быть мне понятными, как и всякий текст, разбросанный на его элементарные части.
"3. Овеществление и репродукция. Производство тел."
В этой точке рождение и смерть сходились очень тесно. В конце концов, тела производит и женщина, и смерть. Я положила эту книгу к той, с моим именем, что уже лежала на полу.
А затем я начала вытаскивать их все. Я разрушала то, что сама построила. Я больше не читала. Социальные проекты, формуляры, законы, знания, тайные желания, и я сама. Все нужно было слить воедино, до полной неразличимости.
Я должна была вернуть его к тому человеку, каким он был когда-то. Я должна была нарушить его желание говорить, действовать, управлять.
У меня не было иллюзий о том, что я делаю нечто ему во благо.
Но не было иллюзий и о том, что Рейнхард делает нечто во благо мира.
Я наводила беспорядок остервенело, скидывая книги с полки в большую кучу на полу. Никаких текстов, больше никаких текстов.
Никаких слов.
Ты хочешь вербализировать культуру, мой дорогой, потому что ты так долго не мог говорить?
Когда на полке не осталось ни одной книги, я села на пол и зарыдала. А потом оказалось, что я сижу на дурацком, дорогом красном ковре в его кабинете. Рейнхард стоял надо мной, и я подумала, что ничего не получилось. Он, в своей устрашающей униформе, казался ровно таким же властным, как и когда я пришла сюда.
— Рейнхард, — позвала я. Он не откликнулся, прошел к окну. А я подумала: это все может стоить жизни мне и моему нерожденному ребенку.
— Посмотри на меня, — попросила я. Он не оглянулся. Когда я подошла к нему, то увидела его взгляд. Туманный, лишенный слов. Никакой вербализации культуры. Он чуть склонил голову набок, словно мой взгляд был прикосновением, которым он был недоволен.
Войны не будет. Маркус и Отто справятся с этим, если только у Ивонн все получилось с Хансом.
Снаружи были люди. Они устанавливали старый, нагруженный войной символ на постамент перед канцелярией. Это значило: никогда не забывай благодарить за то, что тебе позволено жить.
Это значило: скоро мы все сгорим, но даже у апокалипсиса есть экономика.
Это много чего значило, но такого больше не будет.
Я села на пол и засмеялась громко, как никогда прежде. Я смеялась и плакала, потому что было ужасно забавным то, как они пытаются возродить прошлое. Все равно что вынести к ужину труп дедушки, одев его в свежий, надушенный фрак.
Все было просто уморительно.
Рейнхард словно бы не слышал меня.