Так батька ничего и не узнал, как под вечер домой воротился!
Нильсу перед уходом наложили в торбы и на груди и на спине. Вовек не забуду, как смиренно и благодарно смотрел он мне в глаза, когда мы прощались с ним у калитки.
У нас и в мыслях не было, что нам придется еще много лет друг с другом дело иметь.
А вышло так, что нас черт одной веревочкой связал. В Сеймслиде, версты три в сторону, на отшибе есть хуторок по прозванью Харкахауг, где никто не жил с тех пор, как старуха Сюннева попала на призрение.
Там-то, в курной избе, и поселился Антон. Он был прялочник и лудильщик, да к тому же смекал в любом деле на свой чухонский лад. А чухна он был вылитый. Помню как сейчас его, верзилу, — низколобая голова заросла иссиня-черными лохмами, кожа как дубленая, а глаза из-под нависших век как жар горели и шмыгали то вниз, то вбок, в ту же сторону глядел и вострый нос, а язык молол, что твоя мельница. Баба его, Бирта, рослая была, толстомясая и вовсе богомерзкая, морщинистая да желтомордая — ни дать ни взять старое, выдоенное вымя. И не глядя скажешь, что она тоже была чухонской породы. Было у них двое ребятишек — Тина да Илья, девочка на четвертому году, а парнишка годовалый. А еще был Нильс. В своих он не выдался. Поглядеть на волосы, так все равно что зола тлеет, кожа светлая, лоб высокий и чистый, на скулах веснушки, носик востренький книзу смотрит, а рот и подбородок — загляденье! В одном только и сказывалась чухонская кровь — в пылких, шустрых глазах, но взгляд был добрый и честный, даже скромный и пугливый… Смирный был завсегда да тихий, а как заговорит, так и слышишь, как то одно слово проглотит, то другое, а в горле хрип да скрип идет. Так мне казалось, когда мы с ним еще мало знались, а потом я заметил, что голос у него бывает и красивый и сильный. Росту он был со здоровенного детину, в плечах широк, спина как у быка. Выше моего, пожалуй, на полголовы был, а старше разве что на месяц.
Не всяк день ему, горемыке, масленица бывала. С харчами да с одежей — куда ни шло, перебивался. Но голоду, холоду и лупцовки тоже хватил немало. С сумой в любую непогоду и распутицу по селам колесил.
Подавали ему, прямо сказать, не скупясь, а сам он и рта не мог раскрыть, чтобы попросить кусочек хлебца. Мамка обошлась с ним на тот же лад. А другие, когда он останавливался в дверях, говорили: «Бог подаст!» и отпускали с пустыми руками.
Как-то раз, когда мне нужно было отнести чухне сломанную катушку от прялки, подошел я к Нильсу, который сидел у пригорка на березовом пне.
— Чего ждешь? — спросил я.
Ой, господи боже мой! Он не смел домой воротиться, боялся, что взгреют за пустую суму.
— А что же ты не пошел к нам в Кволе?
— Вчера был!
— А теперь давай пойдем вместе, — сказал я. — Со мной он тебя не тронет.
Только и разговору у нас с ним было. Он протиснулся за мной в дверь. Вряд ли увидишь избу гаже. Там и сям капало с потолка, по лужам на полу ползали ребятишки, перемазанные, как поросята, грязь и вонь, а Бирта сидела полуголая и нечесаная на табуретке возле печки, где дымился и кипел кофейник… В оконце не хватало двух стекол, и дыра была заткнута рваными чулками и старыми штанами. А у окна ладил какую-то работу, весь в саже и грязный как свинья, Антон.
Я уже собрался сказать, зачем пришел, как баба напустилась на оборвыша, который не посовестился вернуться домой с пустой торбой. А муж ее вдруг вскочил и давай таскать Нильса за волосы, да так погладил кулаком по уху, что треск пошел.
— Будешь знать отца, бездельник чертов! — завопил он во всю глотку.
— А ты и не отец мне вовсе! — окрысился Нильс и стал вырываться.
— А ну-ка повтори, повтори!
— Не отец ты мне, не отец!
А я все это время стоял, как заколдованный. Но увидя, что Антон потянулся за железным прутом, я взбесился. Схватил со стола молоток и ей-ей огрел бы его изо всей мочи по чухонской-то башке, не схвати меня за руку Бирта.
И задал же он Нильсу выволочку! А потом и мне нагорело бы, не вступи меж нами Бирта.
— Да отпусти ты его! — орал я. — А не то, будь уверен, к ленсману отправлю тебя, дьявола черномазого! Он вчера о тебе спрашивал. Стало быть, точит на тебя зуб-то. Что есть, то есть.
Но как помянул я про ленсмана, так ирод этот присмирел, что твоя овечка.
Да у него, дескать, и в уме не было на сына добрых людей, на сына Торстейна Кволе, руку подымать. И нечего мне про это у себя дома рассказывать. Да и как не рассердиться на такого здоровенного дурня? Знал бы я, какая он дома вольница, а к чужим людям так и норовит подлизаться.
Но я порешил: как узнаю, что они все одно парня поколачивают, так уж и батьке все расскажу и ленсману.
На другой день я пошел в школу.
Старого Ларса в ту осень сместили. Приехал новый учитель, молодой семинарист, и звали его Шур Уппгейм. А под школу отвели избу на Сейме. Рассказывать про это долго будет. Но и на этот раз кое о чем скажу.
Учитель спросил, как обстоит дело с Нильсом, не слыхал ли я, дескать, ходит ли он в школу. Ведь нельзя было и подумать, чтобы он вырос без веры христианской. А батька мой в школьном округе за инспектора был.
Нет, ничегошеньки я про то не знал.
Но в тот же вечер учитель потрусил к Харкахаугу, и я за ним.
— Э, — сказал Антон, — мало толку будет от школы такому дурню, как Нильс.
А они-то, дескать, отец с матерью, учат его, как умеют, ремеслу и вере христианской. Но ему все как с гуся вода! Вот оно как!
Учитель, однако, стоял на своем, а под конец помянул про нарушение закона. Тут уж чухна сдался. А кто радехонек был, так это Нильс. Заветная мечта у него была — в школе учиться. Но целых три года никто ему в этом не помог.
А дома так вышло, что мне позволили отдать ему свои обноски, чтобы было в чем в школу пойти. Нильсу такая одежа была что наряд праздничный, пускай и поношенная малость. А еще мне было сказано, что школьный завтрак будет у нас на двоих.
В первое утро, придя в школу, Нильс приткнулся на скамейке у самой двери. А когда начался урок чтения, никто не захотел читать книжку с ним вместе, и он уселся рядом со мной. Книжек у него не было, но я одалживал их ему с радостью да и наставлял его во всем, что сам знал.
А вскоре оказалось, что не было в классе никого, кто слушал бы, как Нильс, в оба уха. И уж такой умный был да смекалистый! А память! Как услышит что, так в голову и уложит.
И чем дальше, тем больше мы с ним, с Нильсом-то, сдруживались. По мне, так и самому Шуру Уппгейму было с Нильсом не тягаться.
Одно мне было в нем тошно: от одежи его воняло. А один раз я увидел, как у него по драному красному галстуку сползала вошь. Но когда я вспомнил, какая грязища была у него дома, то и понял, что не было у горемыки никакой возможности ходить чистому. Только всего и было, что я стал с ним поопасливее, но так, чтобы он ничего не приметил.
В ту зиму я понемногу начал учиться немецкому и английскому. Учитель уговорил-таки отца! Два раза в неделю я ходил в дом к ленсману. У них были домашние учителя.
И всякий раз я ловил Нильса и накачивал его тем, чему сам научился. И была у нас с ним мечта: как вырастем, так быть мне епископом, а ему — священником. Да оно, пожалуй, так бы и вышло, — очень уж нам хотелось красных деньков.
У Нильса глаза горели, когда я ему про все это расписывал. И понятное дело, что он любил меня и верил мне больше, чем любому другому. И всегда-то бывал уважительный, стоило мне только о чем-нибудь заикнуться. Был он расторопный и удружал мне то тем, то другим, когда знал, что это придется мне по душе.
Когда мы, ребята, выбегали на двор поиграть, он редко бывал с нами. Либо в школе сидел с книжкой, либо со стороны поглядывал на нас да улыбался.
Частенько пробовал я испытать его в борьбе, но он всякий раз увертывался. Но однажды я так пристал, что он уступил. И я сразу увидел, что на ногах он стоит твердо. Пыхтели мы и кряхтели, он только оборонялся, а я наседал да наседал. И вот на тебе! Я увидел, что могу подставить ему подножку. Бац! — и свалил его навзничь в снег.
— Ну, испекся! — закричал я от гордости.
— И правда, что так, — ответил он спокойно, словно ему было все равно.
Я предложил схватиться еще раз, да он не захотел.