Мне захотелось помочь ей, я кивнул на картину, висевшую на стене — «Море возьмет ее».
— И поэтому он сам создавал себе сюжеты, верно? Птицу, которую подстрелил на море, корабль, который заманил на скалы?
— Я это поняла не сразу. Но потом… — Она снова закрыла лицо руками. — Наверное, он был душевнобольной!..
Гагара на картине была настолько живая, что было слышно, как она кричит, ударяясь о скалу. Конечно, он был сумасшедший. Потому и мог так хорошо изображать Норвегию.
Мы со Скоддландом тихонько вышли. В гостиной он не проронил ни слова, но его молчание было красноречивее всех слов. На пороге он обернулся и посмотрел на вздрагивающие плечи фрекен Фюре. И опять у него на лице мелькнуло сострадание, которое я видел у него по приезде сюда. Она, как и он, потерпела поражение в войне с провинциальным норвежским городком. Она была его сестрой по несчастью.
Ему бы ненавидеть ее, ведь она оказалась соучастницей преступления, сломавшего жизнь его отца, да и его собственную. Но в книге, раскрытой на столе, говорилось, что тому, кто много любил, многое простится. А Скоддланд хорошо знал эту книгу.
Мы зашли ко мне в комнату. Разлили остатки виски в стаканы для зубных щеток.
— Эгиль, как ты догадался, что это она?
— Только у нее могли быть основания разбить окно. К тому же только она знала, куда мы отправимся вечером.
Он задумался:
— Подслушала за завтраком?
— Да. Я помню, она подходила к столу, когда мы говорили об этом. Она спросила, не съедим ли мы еще по яйцу.
— Но зачем же было разбивать окно?.. Объясни мне, пожалуйста.
Я взял карманное зеркальце и поймал им луч лампы, стоявшей на тумбочке. По стене заплясал круглый зайчик.
— Когда Зауберманн открывал окно своего ателье под определенным углом, отблеск огней маяка попадал в мертвую зону юго-восточнее Хёгхолмена. Как раз туда, где вы с отцом видели огни маяка. Но видели их тогда только вы… Подойди к стене, Атле.
Он послушался, и я направил зайчик на стену у него над головой.
— Вот сейчас ты — впередсмотрящий. Луч проходит над тобой, и ты его не видишь. — Луч скользнул в сторону. — А сейчас ты — капитан Хогне, стоявший на мостике у правого борта. Луч проходит левее тебя.
Наконец я направил зайчик прямо ему в лицо.
— А вот теперь ты стоишь там, где вы стояли с отцом, посередине мостика. И вы видели огни маяка там, где был Хёгхолмен.
Я убрал зеркальце в карман. Скоддланд, присвистнув, вернулся к стакану с виски.
— Но какое отношение ко всему этому имела луна?
— А она направила меня по верному следу. Ведь луна — это зеркало. — Я с благодарностью взглянул на луну через окно. — Ночью мы находимся в мертвой зоне по отношению к солнечному свету. Но отраженным мы его видим.
— Отраженным луной? — Скоддланд снова присвистнул.
— Да, точно так же, как вы с отцом видели в море огни маяка, отраженные окном Зауберманна.
Была уже глубокая ночь. Когда-то существовало поверье, что во время полнолуния человек становится оборотнем. Что человек может лишиться рассудка, если во время сна ему на лицо упадет лунный луч.
— Мне приснились очень странные сны о луне, — сказал я. — А кроме того, они как будто намекнули мне, что Lunacy — это безумие.
— Мало увидеть сон, его еще надо уметь растолковать! — сказал Скоддланд. — Спасибо тебе, Эгиль!
Он стоял у окна рядом со мной и смотрел на свой родной город. В глазах у него больше не было горечи. Рассчитался ли он с Холмевогом? Или у него просто пропала потребность сражаться с ним?
Мы молчали со стаканами в руках. Нас связали события этих дней. Мне они не дали ничего, ни статьи, ни даже маленькой заметки. Но один подарок я все-таки получил. Наверное, это и есть тот самый обходной маневр, который делает жизнь, чтобы возникла дружба, подумал я.
Скоддланд поехал сюда со мной, чтобы восстановить честное имя своего отца. Теперь действовать предстояло ему.
— Что ты намерен предпринять, Атле?
Он пожал плечами, с них свалилась огромная ноша.
— Мертвых не вернешь, а вот живые, бедняги, еще маются. — Он кивнул на комнату, которую мы только что покинули.
— А тайна, которую мы раскрыли? — спросил я.
Он с улыбкой показал на окно:
— Тайна пусть останется луне… Так будет лучше.
Элисабет прервала молчание, наступившее после рассказа Странда. Круглыми, как у ребенка, глазами она смотрела на огонь.
— До чего все-таки интересно жить!
Странд был с ней согласен. Особенно интересно ему было сейчас — он ждал суда доктора Карса.