Г. Бернье осмотрел все его сочленения и отослал обратно в его каморку.
— Кожа этого человека никуда не годна, — сказал доктор. — Вспомните, что садовники берут черенки для прививки с самых здоровых и крепких деревьев. Выберите молодца поплотнее между вашими слугами; такие у вас, конечно найдутся.
— Да; но столкуйте с ними. Мои слуги все господа. У них есть капитал, разные ценные бумаги; они играют на повышение и понижение, как все слуги в порядочных домах. Между ними не найдется ни одного, который пожелал бы приобресть ценой своей крови металл, который так легко выигрывается на бирже.
— Но быть может найдется такой, что из преданности...
— Поищите у них преданности! Вы шутите, доктор! У наших отцов были преданные слуги, а у нас просто скверные лакеи, и в сущности мы, быть может, в барышах. Наших отцов слуги любили, и они считали своей обязанностью платить им той же нежною ценой. Они сносили их недостатки, ходили за ними во время болезни, кормили их в старости; чистейшее несчастие! Я же плачу людям за службу, а если они служат дурно, то мне нечего раздумывать от чего это происходит: от лени, старости или болезни, — я их просто прогоняю.
— Стало быть, у вас не найдется подходящего человека. Нет ли у вас кого-нибудь в виду?
— У меня? Никого. Но тут годен всякий; первый встречный, посыльный с угла, продавец воды, что сейчас кричит на улице.
Он вынул из кармана очки, слегка отодвинул занавес, взглянул на улицу Бон, и сказал доктору:
— Вот недурной малый. Будьте добры, позовите его, потому что я не смею показаться с таким лицом на улицу.
Г. Бернье открыл окно в ту минуту, когда намеченная жертва орала во все горло:
— Воды!.. воды!.. воды!
— Эй, малый, — закричал доктор, — бросьте-ка бочонок и войдите сюда с улицы Вернель. Тут можно заработать деньги.
IV.
Шебаштьян Романье.
Его звали Романье, также, как и его отца. Крестные отец и мать окрестили его Себастьяном, но в качестве уроженца Фронья-Калесь-Мориана, в департаменте Конталя, он, молясь своему патрону, называл его святым Шебаштьяном. Все заставляет думать, что он и писал бы свое имя с Ш; но по счастью он не умел писать. Этому Оверицу было двадцать три, двадцать четыре года; он был сложен как Геркулес: высокий, толстый, коренастый, ширококостный, плотный, румяный; он был силен как бык, кроток и послушлив как беленький ягненочек. Вообразите, себе человека из самого крутого, грубого, но отличного теста.
Он был старшим из десяти мальчишек и девчонок; все они были живы, здоровы и копошились под отцовской кровлей. У отца была мазанка, кличек земли, несколько каштановых деревьев в горах, полдюжины свиней в год и две руки для обработки земли. Мать пряла пеньку, мальчишки помогали отцу, девчонки хлопотали по хозяйству и росли друг за дружкой, причем старшая нянчила младшую и так далее, до конца лестницы.
Молодой Себастьян никогда не отличался ни пониманьем, ни памятью, ни иными умственными дарами; но сердце у него было золотое. Ему натвердили несколько глав из катехизиса, как дроздов научают высвистывать. J'ai du bon tabac; но у него были и навсегда остались самые христианские чувства. Он никогда не злоупотреблял силой ни против людей, ни против животных; он избегал ссор и часто получал пинки, не возвращая. Вздумай Морианский подпрефект дать ему серебряную медаль, ему стоило бы только написать в Париж; потому что Себастьян спас многих с опасностью своей жизни, и именно двух жандармов, которые тонули с лошадьми в Сумезе. Но все это делалось инстинктивно, а потому казалось естественным, и его и не думали награждать, точно он был водолазом.
Двадцати лет от роду он явился на очередь и вынул счастливый номер, благодаря девятидневному молебну, который служил со всей семьей. После этого, согласно со свычаями и обычаями овернцев, он отправился в Париж, чтоб заработать деньжонок и помогать отцу с матерью. Ему подарили бархатный костюм и двадцать франков, — что считается еще деньгами в Морианском округе. Он воспользовался оказией и пошел в Париж с товарищем, знавшим дорогу. Он шел десять дней пешком, и пришел свежим, не устав, с двенадцатью с половиной франков в кармане и новыми башмаками в руках.
Через два дня он уже катал бочку по Сен-Жерменскому предместью в сообществе с товарищем, который не мог уже взбираться на лестницы, потому что надорвался. За труды ему давали помещение и постель, кормили, стирали одну рубашку в месяц и сверх того отсчитывали тридцать су в неделю, чтоб было на что повеселиться. Он копил деньги и через год, купив подержанную бочку, стал сам хозяином.