- Это все цветочки, - как мысли ее читая, пугал ее Михаил:
- Главное, смотри впереди...
Вскоре он уволился по собственному желанию, и они переехали в другой город.
- Заметано, - говорил жене. - По кадрам здесь буду начальником. Пусть сволочь всякая цифры считает.
Глава одного местного заведения, даже по слухам, номерного почтового ящика, знакомый через каких-то знакомых, имел с Михаилом Степановичем продолжительную беседу, в процессе которой Никишкин признался, что он прирожденный кадровик и дело поставит на недосягаемую высоту.
Когда на табличке отдельного кабинета появилась его фамилия, Никишкин начал новую жизнь. Сидя за своим столом, теперь он чувствовал силу и власть. Он не просто бумаги читал, проверял - он будто самих сотрудников при этом за шкирку держал, перед ним беспомощных и жалких. Вытянет из стопки личное дело, проглянет наискосок, враз увидит слабину и изъянчик, и ему делается жалко этого человека.
- Это ты только на фотографии - такой невинный, послушный, - говорит ему Никишкин, - Ишь, каким орлом смотрит! Нам, однако, рентгенов не надо, нас на мякине не проведешь.
Никишкин сознавал, что его отдел - много главнее обычных - простых, производственных. Оттуда начальники сами на тырлах к нему приходили, просили:- Михаил Степанович, нам, знаете, гидродинамик сейчас позарез нужен. Вот, гляньте, нашли, один тут - молодой, способный.
Возьмет Никишкин анкетку двумя пальцами, на свет поднесет и присвистнет:
- Кого ты мне, Клюев, сватать пришел. Не видишь разве, что у него французы фигурируют по материнской линии. Почему я один за всех головой думать должный?
Никто ему, кажется, особых инструкций не давал, таких, чтобы уже совершенно детальных. Работал Никишкин, себя не жалел, с выдумкой и огоньком. Кому было непонятно - терпеливо с душой разъяснял высшие соображения:
- Я и не виню пока тебя, Клюев. - Этот вопрос легко проморгать - угрозу мирового сионизма. Такая эта невидимая штука - они в тебя без мыла проникнут и изнутри незаметно живьем поедят. Мы все хотим добренькие быть. Конечно, конечно, у нас равный союз наций и все такое, но евреи с пеленок чумку несут. Политической слепотой, Клюев, попахивает, опомнишься - поздно будет. А ты мне тут муру всякую, про гидродинамику - чушь-то какая!
Процентную норму содержал в чистоте - муха не проскочит. Заимел животик и усталый, отеческий взгляд. Анекдотов давно не рассказывал, больше слушал и одобрял:
- Неплохо. Где-то, даже смешно. Имеется юмор.
Или: - С чужого голоса поете. Бросьте!
Главными его страстями стало слушать сводку погоды и шмякать воблой об угол стола в райкомовском буфете. Еще лучше - париться в закрытой парной с партначальством и, завернувшись в простыни, не спеша обсуждать вопросы, не с кондачка, не так как всякому просто покажется:
- Товарищ Парфенов мне лично сказал...назначим комиссию и подработаем мнение. Массам потом разъясним, соответственно...
Выпив по хорошему случаю, мечтал от души:
- Эх, бросить бы все и - на рыбалку или в лес с ружьишком, грибки там, ягодки. Хорошие наши места!
Взять на 'ответственную' охоту его обещали, пока не брали, но и неважно - в конце мечтаний обязательно следовало:
- Нет, не могу - дел невпроворот. Покой нам только снится.
В один из отпусков в бархатный сезон, заглянул он по дороге проездом с курорта Сочи-Мацеста к маме, старушке. Она еще в том, первом городе осталась.
Усохшая, маленькая мама-Шура наглядеться на него не могла, крутилась, угощала - борщ, котлетки. Все бы ей только рядышком сидеть и смотреть, как Мишенька жует.
- Вот этот теперь попробуй, с капустой у меня, кажись, вышел. Каков скажи?
- Кусн-ошшн, - шамкал Миша с набитым ртом.
- Ой, Мишенька, - не останавливалась, шептала мать.- С левой-то стороны шрам вроде еще видать. Как, не больно?
- Ну вы, мамаш, вспомнили! Тож так - загар из Сочей. Соображать надо.
- Слава Господу, - причитала мать. - Прости, что вспоминаю. Ты человек большой теперь и умный. Говорила же - зря убивался. Ишь какой стал из себя директор. У тебя любой совет можно спросить, можно и сказать любое-всякое...
- В чем суть просьбы? Валяйте, мамаша, - разрешал, переходя к пирогам, Миша.
- Пока я добрый.
- Нет, не просьбы, Мишенька, я давно собиралась. Прости мать-старуху, сомневалась по глупости... Видишь ли, Мишенька, я тебя когда из детдома приняла, своих Бог не дал... А твои-то родители, мы их со Степаном знали, евреями они были, упокой их душу. Их немец убил. Помолись за них, Мишенька...
Побледнел Никишкин. Защипало в носу, загар весь пропал, а боль вернулась.
- Не-е-е, - закричал не своим голосом, - Н-е-е...
Уж до того надрывался, родимый - крик в ушах до сих пор стоит.