Остров не стал ни Римом, ни Иерусалимом, ни Сантьяго-де-Компостела. Не потянулись сюда пилигримы, те самые, которые могли бы смести с монастыря мрачный налет заброшенности. И никакого аббата Сугерия, который жаждал бы наложить свой отпечаток на этот отдаленный аванпост веры, тоже не нашлось. Может, какое-то отдаленное подражание Страсбургскому собору и наблюдалось в этих покосившихся башнях, и крестовые своды Эбраха также просматривались в искривленных пролетах нефа, но на протяжении трехсот трех спотыкающихся лет церковь эта оставалась лишь неубедительным знаком притворной уверенности, безосновательным выводом, торопливым наброском, запечатлевшим растерянность и недоумение Генриха Льва, когда вместо города он увидел пустоту, увидел водную гладь.
Нынешний приор, как и его предшественники, пребывает в постоянной мучительной растерянности. Размышлениями, терзающими его в ночные часы, он ни с кем не делится. Пробыв здесь уже год или чуть больше, он видит, как сменяют друг друга монахи в их неустанных трудах во благо веры и бесконечно разрушающейся церкви, видит, что у них нет ничего общего с непостижимыми островитянами. До него доносятся отзвуки невысказанной ярости Генриха Льва и его оборванных, давно умерших воинов. Он следит за соблюдением всех положенных ритуалов, пусть даже самых незначительных, они несут свой крест, вершат служение, и все повторяется снова и снова. Рутина монастырской жизни предстает цементом вечной церкви, раствором, который когда-то в спешке замешали и неправильно уложили, так что теперь он высыхает и сыплется сквозь щели. Приор зажигает вторую свечу и сбрасывает капюшон. Он слышит шаркающие шаги братии, направляющейся к церкви. Только он один, поджидая их, понимает неизбежность упадка, а они между тем по спирали сходятся к ее центру, продолжая вершить свое служение.
Утреня и похвалы принадлежат ночи, и по нефу плавают озерца света от свечей и светильников. Монахи поют гимны, и в грегорианских хоралах, в монодиях, что взмывают ввысь, отдаваясь эхом в темноте, он снова и снова слышит отзвуки того давнего гнева, что испытал Генрих Лев. Монахи и послушники переходят из церкви в здание капитула, в трапезную, снова в церковь, в дортуар. За похвалами следует служба третьего часа — так же неуклонно, как день следует за ночью, затем службы шестого и девятого часа. К вечерне надо бы звонить, но колокола онемели — башни накренились, и веревки валяются на каменном полу: храмы на глине не строят. Вечерню служат на закате. За службами шестого и девятого часа следует месса, потом братья работают в саду и на полях либо что-то без конца ремонтируют и заделывают. От паперти до алтаря протянули веревки, ибо наклон церкви стал уже настолько видимым, ощутимым, что по нефу пробираются с трудом. Круговорот монашеской жизни неизменен. Разливаются певчие-солисты, им вторит хор, но глина так податлива, а церковь так тяжела, отсюда и наклон, и веревки. Желчь Льва стекает по нервюрам, просачивается сквозь плиты, протачивает канавы, поднимается все выше и выше. Поет хор, идет утреня — первая ночная служба, в церкви темно, только плещутся озерца света, но перемены грядут, просто пока что их трудно разглядеть. Глина хоть и осадочная порода, а все же не камень. С чего это Генрих Лев так распалился? Город его не дождался, только ведь и всего… Приор слышит другую музыку, проникающую сквозь кладку, разрушительную музыку бессильного гнева, неисполненных намерений. Город исчез, но его гнев и ярость остались невысказанными, их заткнули, заглушили этой расползающейся по швам церковью. Приор слышит их шум, слышит, как он сочится капля за каплей, предвещая неизбежное возвращение.
На обедню приор не пошел. Он сидит у себя, мысли его следуют за словами хорала. «И на сем камне Я создам Церковь Мою…» Голоса становятся глуше, сквозь пение монахов доносится ропот моря. Отец Йорг знает, что море слабо, что оно поднимается во время прилива всего на несколько дюймов. Но все же балки, которыми монахи подпирают обрыв, то и дело вываливаются. Он чувствует содрогания, неощутимые для остальных, ему страшно, хотя он и сам не знает отчего. В море таится дьявол, лик его непостижим. «И на сем камне…» Их церковь — их крепость, и он скажет об этом монахам. Но форпост этот, расположенный на краю света, немощен, и гарнизон его слаб.