Они назвались Сальвестро — я знаю, что это имя ненастоящее, — и Бернардо. «Сальвестро» — среднего роста, с лицом простоватым, но не лишенным приятности, белым при черных волосах. Я считаю его человеком лукавым: он весь соткан из хитростей и уловок, по большей части, однако, безобидных. Его товарищ силен и широк в плечах и бедрах; он на две головы выше любого из моей братии, за исключением Фолькера и Хеннинга, а умом слаб, словно дитя малое.
Моя братия. Когда-то он говорил так с полным правом, но правда ли это теперь? Перед его мысленным взором предстала физиономия Герхарда, окруженного своими злобными приспешниками. Теперь, бродя по монастырю, Йорг не чувствовал прежнего покоя. Разговоры, перешептывания затихали при его приближении, а стоило ему пройти, вспыхивали вновь. К нему повернулись спиной. Перейдет ли этот молчаливый протест в открытое неповиновение? Он уже давно забросил свои лекции. Лемнос, над которым нависла тень Афона, Кармания, обитатели которой покрыты рыбьей чешуей и в которой не растет виноград, Египет, где года вычислялись — этот отрывок особенно его волновал — при помощи «странных зверей, живших в священных лесах: когда свод небесный в своем неуклонном движении достигал определенной точки, они давали о том знать, и выражалось это в соответствии с талантами, коими они владели: кто выл, кто мычал, кто ревел, а кто вопил, иные мчались к трясине и катались там в грязи».
Он писал:
Сегодня первый день февраля тысяча пятьсот четырнадцатого года от вознесения Господа нашего. Завтра — Сретение Господне, но в монастыре на Узедоме мессу служить не будут, ибо монахи Узедома пренебрегают своими обязанностями. Лишь немногие следуют за своим приором, а их настоятель пребывал в болезни и немощи всю зиму.
Йорг предполагал, что зима будет суровее и что настоятель вряд ли ее выдержит. Ханс-Юрген принимал его нежелание говорить на эту тему за равнодушие, однако приор несколько раз заходил в келью в том конце коридора, долго рассматривал прикованное к постели существо, прислушивался к его хриплому прерывистому дыханию и думал: как странно, что вот он так близок к смерти — и все-таки жив. Настоятель не мог или не желал вставать, говорить, даже жевать. Но эта груда костей, обтянутая истончившейся, усыпанной старческими веснушками кожей, все еще была одушевленной, и Йорг мог чувствовать себя в относительной безопасности, поскольку никто, даже Герхард, не посмел бы захватить в монастыре власть, пока настоятель был в живых. О том, что случится потом, он не думал, да и не собирался волноваться по этому поводу. Потом все уже будет не важно. Если он к этому времени успеет подготовиться — или если братья будут готовы. Он снова вспомнил о святом Леонарде, о бескровной войне, пленниками на которой стали все монахи — даже Герхард, о послании Павла к коринфянам: «чтобы не найти у вас раздоров, зависти, гнева, ссор, клевет, ябед, гордости, беспорядков…». Они прошли почти через все, кроме, пожалуй, гордости и беспорядков, но Ханс-Юрген уже и о гордости ему каждодневно напоминает… Остались лишь беспорядки.
Он писал:
Но не надо во всем винить монахов. Они оказались без якоря, словно корабль в бурю, их завлекли ложные огни, а иных огней, во мраке своего невежества, они не ведают. И чтоб оставили они метания и нашли свои путь, им необходим поводырь.
А их поводырю, подумал он, нужна карта. Промокнув написанное рукавом рясы, Йорг обернулся к ларю, достал из-за него свернутый лист пергамента и, придерживая локтями, развернул. Перед ним был результат долгого труда при свечах, которым он занимался раньше по завершении дневных служб, но теперь дневных не служили, и переход к этому труду для него знаменовался созерцанием того, как удаляется его невольный информатор, Сальвестро. На самом верху приор изобразил извилистую линию, а над ней старательно нарисовал некое подобие волн. Среди волн, напоминая пару когтистых лап, стремящихся уцепиться за берег материка, находились два острова, один из которых — Узедом. Чуть пониже шли леса, прорисованные уже намного лучше, церкви с маленькими заостренными колоколенками, горы, реки, города. За зиму Йорг заметно поднаторел в этом деле. Сверху вниз бежала толстая линия, огибая леса, уходя на восток, где она пересекала горы и становилась зигзагообразной. В месте, где сливались реки, чернела клякса — там перо запнулось, выдавая его нерешительность — тот путь выбрать или этот? — и пергамент впитал чернила, а затем, когда выбор стал ясен, линия сделалась тонкой, как лезвие бритвы, неукротимо продвигаясь к югу. Эта линия обозначала дорогу.