По налипшему на причалы Рипы жирному тибрскому илу можно проследить историю подъема и спада воды, историю разливов, оставивших наносы на городских окраинах. Но по шуму или молчанию виа делла Скрофа, по которой, расправляясь, словно пружина, продвигается процессия, ничего проследить нельзя — ни шум, ни тишина следов не оставляют. Приветственные возгласы — это авангард, разбегающийся под тяжелым башмаком солнца. Назавтра здесь ничего не останется — кроме сплетен и небылиц, ползущих по тавернам. Шествующие стройными рядами пехотинцы превратятся в тысячи Сципионовых солдат или же в оборванцев с гор, смотрители в тюрбанах превратятся в плененных царей или в чудищ с головами размером с дом. Сама процессия либо разрастется до чрезвычайности, либо усохнет, словно увядший плод, но уж точно превратится в нечто, даже отдаленно на себя не похожее. Непонятные, быстро смолкавшие выкрики и приветствия уже разнесли эти фантастические образы по городу, а его жителям только того и надо: вся история обрастает новыми подробностями, расцветает новыми красками. Посольство продвигается среди набегающих друг на друга звуковых волн, замирающих, растекающихся, просачивающихся в песок. Сочное ожидание толпы вдруг высыхает, превращается в пыль, зрелище покрыто этой спекшейся на солнце амальгамой ожидания. Горожане остолбенели при виде зверя, и как расступились, пропуская посольство, так и остались стоять: смотреть уже больше не на что, зверь прошел, но они молчат и смотрят, молчат и смотрят. Эти люди, увидевшие зверя, стали другими: они изменились или готовы измениться.
А здесь, на балконе замка Святого Ангела, волнение кардиналов уже совсем улеглось — что ж, приходится ждать, если ждет сам Папа. Кардиналы попивают вино, над собравшейся внизу толпой, словно флаги, реют алые рукава их мантий, публику слепят блики от серебряных кубков, а глава Римской церкви меж тем спокойно ожидает появления посольства портингальцев. Минуты идут, болтовня прелатов затихает. Папа проявляет терпение, кардиналы пытаются ему подражать. Но их молчание — вынужденное, они чувствуют себя неловко. Кардиналы знают своего Папу и ничего не понимают — при обычных обстоятельствах он бы уже взорвался, поднял крик, поэтому они хоть и следуют его примеру, но изнывают от недоумения. Понтифик кажется таким безучастным, будто совсем их не замечает, просто смотрит вперед — на людскую мешанину, на крыши, на бесконечный купол неба, под которым, по мере того как процессия приближается к Борго, все слышнее раздается гудение труб.
Барабаны бьют на виа Ректа, процессия уже миновала пьяцца Навона и башню Сангуинья. Посольство шествует по невысокой горе Джордано, и — уже как обычно — его приветствуют криками, а провожают молчанием. Музыканты и верховой эскорт, посол и его стража — как только выплывают те, кто топает им вослед, — исчезают, тают в жарком мареве. О них забывают в то же мгновение, и они в полнейшем молчании двигаются по канале ди Понте, на стенах которого отмечены уровни подъема воды, образуя причудливую цепочку. Посольство чувствует запах реки, видит площадь, ощущает за собой дыхание Зверя, укротившего город, заставившего его умолкнуть, и это молчание подталкивает их вперед, к Папе, к непогрешимо-белой точке на балконе, окруженной алыми мантиями кардиналов.