- А что, на ваш взгляд, больше всего смущало их?
- По-моему, Сенеке принадлежит утверждение: если нам под силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. В "Тучке" я попытался говорить - нет, не храбро! - откровенно. О том, что сам пережил и что больше всего обожгло нервы. Наверное, моя откровенность больше всего шокировала издательских столоначальников. А если еще учесть целинность темы... Наша литература, за редким исключением (помните, что сказал Александр Твардовский в своей поэме "За далью даль": "Он мог на целые народы обрушить свой верховный гнев"?), и историография - предпочитали скромно умалчивать о трагических судьбах репрессированных народов...
- Простите Анатолий Игнатьевич, я вас перебью, чтобы привести читателям слова Регины Петровны, воспитательницы из "Тучки": "Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди..." Это было сказано в 1944 году, а в 1957 году чеченцы и ингуши были восстановлены в своих правах. И совсем недавно "Литературка" (от 15 апреля 1987 года) писала: "Суд над преступниками - акт справедливого возмездия. Административная высылка - акт произвола. А произвол порождает произвол"...
- Еще он порождает жестокость, человеконенавистничество, подлость, которые, подобно сверхгравитационным силам, втягивают в себя и правых и виноватых. И тех, кто первым отдал преступный приказ, и тех, кто этот приказ посчитал незаконным. Но главная потерпевшая сторона в схватке взрослых конечно же, дети. Об этом и все мое повествование. Мир не достоин существования, если он убивает детей. В "Тучке" дети "воюющих сторон" русский Колька и чеченец Ахузур - договариваются и объединяются, и это дает мне надежду...
- И мне, вашему читателю, это дает надежду. И, полагаю, многим другим людям, ощутившим свежие бризы гласности, это дает надежду. Вы написали свою повесть в 1980 году, а опубликовали лишь в 1987-м... Но ведь ясно, что писателю жизнь не в жизнь, если его произведение не обеспечивается золотым запасом читательского внимания.
- Со мной произошло другое. Когда повесть была готова, я собрал у себя в доме близких друзей, знакомых и предложил им чтение вслух. Кстати сказать, эта форма общения у нас утратила свое значение. Во времена Достоевского, Толстого эта было любимейшим времяпрепровождением мещан, а уж тем более интеллигентных людей... Так вот, собралось человек 20, на лицах которых была написана довольно кислая мина: ты, мол, читай, а мы посмотрим... Читал я часа четыре и постепенно мои слушатели втянулись и даже стали раздаваться предложения - читать до конца. Прочитал я им почти половину "Тучки", после чего все молча стали расходиться. И только один мой знакомый заговорщицки сказал: "Ну зачем ты ее написал? Спрячь рукопись под белье и никому не показывай...".
Но после коллективного чтения начались странные вещи: зашел один товарищ и попросил рукопись, чтобы дома почитать жене. Я дал ему один экземпляр. Другой знакомый попросил для сына, третий - для коллеги. Словом, ко времени ее публикации в журнале "Знамя", повесть прочитали как минимум 500 человек. Однажды ко мне домой приехал совершенно незнакомый человек из Ленинграда и сказал, что по просьбе своих товарищей должен обязательно прочесть "Тучку", чтобы затем рассказать о ней у себя дома. Я выделил гостю комнату и он всю ночь читал повесть.
Рукопись каким-то образом - и без моего участия - дошла до Белоруссии, и на V111 съезде писателей СССР Алесь Адамович в своем выступлении сказал несколько слов в ее поддержку. (А. Адамович: "...удивительно талантливая и правдивая повесть Приставкина о детях и детстве военной поры..." - прим. авт.). Критик И. Дедков написал мне письмо: "Если бы эта книга могла выйти, то литература сделала бы шаг вперед в своем развитии. Читали рукопись многие известные наши писатели, поэты, критики. Все это, разумеется, было для меня бодрящим эликсиром. Колоссальной поддержкой. Я поверил, что повесть надо печатать.
- И тогда она попала в журнальную "вертушку"?
- Если бы не редактор журнала "Знамя" Георгий Бакланов, не знаю как бы я из нее вышел. Был однако момент, когда все уже было замакетировано, сверстано, но, очевидно, под влиянием каких-то "потусторонних" сил "Тучка" вдруг слетела с запланированного номера. Мне стали звонить и интересоваться - правда ли, что повесть "Ночевала тучка золотая" вновь отвергнута журналом "Знамя"? По Москве пошли разные кривотолки, что, естественно, не могло хотя бы косвенно, не сказаться на репутации журнала. Состоялся разговор с его ответственными работниками, но последнее слово осталось за Баклановым. К моему счастью, он поступил довольно решительно: вызвал к себе ответственного секретаря и попросил его сделать все возможное, чтобы поставить в рабочий номер мою повесть...
- Вы говорили, что она писалась на одном дыхании и довольно быстро - в течение шести-семи месяцев была завершена. В процессе подготовки к печати пришлось ли вам что-то в ней изменять, перекраивать?
- Первоначально редколлегия журнала сделала около 50 замечаний, по которым я должен был доработать повесть. Затем она попала в руки редактора отдела прозы, которая и взялась, по обыкновению, абзац за абзацем ее переписывать. Разумеется, руководствуясь при этом своими вкусами и мерками "старого" журнала. Вычеркивались целые страницы с колоритными сценами, песни, которые пели беспризорники, было предложено убрать баню, вписанную мною в повествование, как символ печальной памяти обслуживателей культа личности. Всего в отделе прозы сделали более трех тысяч купюр и замечаний. Правда, многое затем было восстановлено...
- Как будто о горькой доле "Тучки" писала Т.Иванова в "ЛГ" 11 февраля нынешнего года: "И все усерднее склоняются редакторские головы над письменными столами: выбрасывают целые сюжетные линии, целиком героя со всеми характеристиками, поступками, репликами (правда, бывает, что одну какую-нибудь и забудут...), переделывают концепцию, даже вписывают эпизоды..."
- Очень похожая ситуация. "Тучка" прошла обсуждение в Союзе писателей. Ждал я его около года, народу собралось как следует, а помещение выделили самое маленькое. Две стенографистки вдруг одновременно заболели, хотя утром были в добром здравии. Один из присутствующих хотел было выступления записать на магнитофон - запретили. Однако тайком кому-то все же удалось воспользоваться записывающей аппаратурой. Официального протокола обсуждения не велось. Более того, организаторы потом сделали вид, что никакого обсуждения моей повести не было вообще.