По крайней мере практически уверен: сходство было не только с ним, фотография, казалось, насмехалась надо мной, колебалась, зыбилась, лицо на ней превращалось в другие лица, передо мною был одновременно и один из двух Дюпонов, и персонажи из разных фильмов, и мой мясник из девятнадцатого округа – мясник, кровь и смерть, на голове у него росли свинячьи уши, на ободке подстаканника стала проступать багровая жидкость, и вновь послышался не оставлявший меня голос, тотемы, тотемы, остров Пасхи, у исполинов много потомков; на мониторе компьютера ветвилась бесконечная последовательность имен, я схватил портрет и разбил его о спинку кровати, у меня было такое чувство, будто я попал в фильм ужасов, довольно, сказал я, уже довольно, хватит.
Довольно, сделайте, чтобы это все прекратилось, ну пожалуйста.
Вон, заорал голос, вон сейчас же, выходи из дома и молчи, мне оставалось только подчиниться, мне, Богу, Всемогущему, приходилось, словно малому ребенку, безропотно сносить адское бремя какой-то враждебной, таинственной силы; король, свергнутый непонятным бунтом, я хотел было ответить нет, нет, не пойду, но я был уже на улице, меня подталкивало к большому сараю на задах церкви, дверь была тяжелая, массивная, петли застонали, издав какое-то устрашающее мяуканье, в других обстоятельствах у меня бы точно случился сердечный приступ, но сейчас это было уже чересчур, я был сыт по горло и плевать хотел на все и вся.
Я двигался словно в резиновом сне, ужасы меня больше не трогали, гумно было переделано под выставочный зал, белый и непорочный, словно музей, и это лишь подтвердило возникшее у меня впечатление: я сплю, либо, во всяком случае, границы моей способности восприятия раздвинулись; в первом зале были картины, все в пятнах, я не сразу заметил, что они словно вывернуты наизнанку, написаны в той мерзкой манере, какая в ходу у многих современных художников, деструктурирующих форму вплоть до мельчайших деталей, краски были уродливые, общий рисунок тоже, да и материал, похоже, заимствован у некоей особо неизящной органической субстанции; я протер глаза, я попал на нео-постмодернистскую выставку в какой-то богом забытой глуши на берегу Луары, после атомного взрыва, после долгих месяцев безумия, и вдруг зал, казалось, заполнили люди, подобные зловещим призракам Сияния,[11] впрочем, разве не это и происходило со мной – колдовство, чары, первым источником которых было само место; невесть откуда взявшиеся посетители подходили ко мне с разговорами, комментировали все то свинство, что было развешано по стенам, с бокалом в руке, светские люди, модники; яркий и в то же время мягкий свет заливал анфиладу комнат, там были самые разные произведения, зародыш в холодильнике, залитая кровью дисковая пила под пластиком, и картины, такие же громадные и отвратительные, испещренные граффити, царапинами, некоторые украшали даже следы подошв – художник топтал свою работу ногами и, похоже, валялся на ней; внезапно я понял, что так часто смущало меня в новейших культурных проектах: изображение хаоса, материализация всего нынешнего бардака в смешении форм и цветов, целенаправленном, возведенном в систему, как будто верх совершенства – это омерзительная куча дерьма и грязи, выплеснутая на прозрачные стены галерей, словно быть уродливым и жалким – это самоцель, тогда как, вероятно, на самом деле это переход, отражение поворотного рубежа между старой и новой эпохой; я интуитивно почувствовал, что современное искусство с его распадом пространства и эстетических критериев, предвещающим иное завтра, быть может сияющее, быть может полное мрака, но в любом случае иное, в точности повторяло все то, к чему постепенно съезжал XX век, – заводские дымы, шум, организованную злобу и торгашеское безумие, которое мы экспортировали во все концы планеты, это было ясно как день.
– Ну как, интересно?
– Очень. Тут есть настоящий замысел, целый мир…
Люди прогуливались, потягивали шампанское и дымили, дымили, как сорок тысяч каминов, являя свое реальное, осязаемое присутствие; какой-то верзила налетел на меня, я потерял равновесие, меня окружала целая армия призраков, голограмм, искусно расставленных незримыми силами, чтобы вконец добить меня, расшатать последние остатки душевного здоровья.
– Особенно эта идея переворота, вывертывания себя наизнанку.
– И мне тоже очень нравятся эти статуи…
Я завязал разговор с одним из посетителей, пусть даже я ни секунды не сомневался в том, что все это лишь формы, лишенные содержания, возможность говорить, сказать что-то другому человеку словно вдруг вернула мне равновесие, артикуляция давалась с трудом, – конечно, замысел интересный, но, признаться, мне всегда было трудно воспринимать подобную живопись, гомон и дым достигли пароксизма, ах, так вам не нравится современное искусство? За спиной моего собеседника возникла соседка, та самая, с которой я повздорил и которую, пока меня не было дома, изнасиловали юнцы, а потом появились и другие старики, старики, которых я обчистил, те, что погибли во время пожара в Сен-Клу, потрясающее сборище стариков, моих жертв, они сошлись снова, одержимые жаждой мести, призраки, виденные мною во время безумной гонки, они опять нападали, ненасытные, неудовлетворенные; я попятился, это он, вы узнаёте его, это он, прохвост, грабитель, жулик, мразь; в дальней комнате сгущалась грозная тень множества статуй, огромных, деревянных истуканов, тесанных топором, или даже дисковой пилой, что стояла в целлофане в начале выставки, мне пришла дурацкая мысль, что это какой-то эрзац идолов с острова Пасхи, а потом все вдруг исчезло, – похоже, я избежал праведной кары, уготованной стариками, я стоял перед дверью, оглушенный, вновь и вновь спрашивая себя, было ли мое восприятие мира, с самого рождения, действительно реальным или же, как и все вокруг, лишь тотальной иллюзией.
Статуи в стратегических точках, на месте гениталий, были запачканы алыми брызгами, у нас тоже есть свои правила, ха-ха, и, вспомнив это, я вдруг словно осознал природу сил, окружающих нас, граничащих с нашим миром, и, быть может, причину всего – нашего бреда, помешательства, мы разонравились исполинам, и они решили завинтить гайки, стереть нас в порошок, скоро пыль от наших костей покроет мертвую планету, у нас свои правила, ха-ха, я снова вспомнил соседку и юных дикарей, изнасиловавших ее, лицо Марианны, когда я вернулся, военных на эспланаде Дефанс, у нас свои правила, ха-ха; видение статуй перемежалось чем-то вроде фотовспышек, я вернулся в дом, сел за письменный стол, вновь включил компьютер и принялся за работу.
Чтобы оставить мир после себя в полном порядке, оставалось закончить последнее дело.
У Михаэля, сына Приама и Одетты, было трое детей от первого брака – Серж (1915–1972), Анна-Лаура (1922–1942) и Гортензия (1924–1942); Михаэль и обе его дочери погибли в концлагере – щелкните дважды на выбранных вами именах, подсказывал компьютер, – и тут же к ним приклеились мириады других людей, из XIX века, эпохи Возрождения, средних веков, античности, целая когорта имен расположилась под Михаэлем, потом под Анной-Лаурой, наконец, под Гортензией – впечатляющий список, казалось, каждое лицо на миг заглядывает в амбразуру окна, армада призраков, на долю секунды возникающих из небытия, чтобы исчезнуть навек; нужно стереть их из памяти, каждый раз, когда я щелкал по корзине, целый фрагмент истории земли окончательно растворялся во мраке.
Каждый день был разлинован, как нотная бумага, время было расписано в лучшем виде, я спал беспокойным, полным видений сном, поутру охотился на кроликов, я сидел в засаде в поле, за домом, а когда появлялась невинная жертва, гнал ее, вооружившись палкой с привязанным к ней лезвием ножа, гнал во весь опор к подобию сети, которую соорудил из проволочной сетки, обезумевший зверек попадался в ловушку, и я мог с наслаждением пронзить его своим копьем; со временем ко мне пришла уверенность, техника стала более отточенной, постепенно я становился настоящим охотником, воителем без страха и упрека на тропе охоты, в полдень я жарил свой трофей, с картошкой и луком-шалотом, огромные запасы которых обнаружились в подвалах, а потом вновь принимался за работу, уничтожая на компьютере все воспоминания о мире, имя за именем, строчку за строчкой, до полного истребления.