Речь шла ни много ни мало о новом покорении земли, о сохранении человечества, о том, что с нас, отчего бы нет, начнется новый ренессанс, жизненным центром которого станет Шамбор; если подходить к фактам непредвзято, становилось ясно, что очень многое говорит в пользу этой идеи, по крайней мере именно на это напирал старец, чтобы убедить Обсула и разные группировки, из которых складывалось равновесие сил в нашем лагере:
Мы находимся в замке, где обрел некогда приют величайший гений, жемчужина благословенной эпохи.[23]
Практически нет сомнений, что над его планами склонялся сам Леонардо.
Радиоактивное облако обошло замок, хотя атомная станция находится совсем рядом.
И еще один момент, снимавший последние сомнения: домен Шамбора в точности повторяет план Парижа в черте города, внутри бульварного кольца.
Тютелька в тютельку, с точностью до квадратного метра.
Так что мы просто-напросто находимся в новой столице, новой столице мира.
Сомневаться в этом мог только идиот.
Теперь уже форму носили не только колдуны. Дворяне, приближенные Обсула, напялили кожаные штаны, мотоциклетные краги и перуанские цветные береты – этим неожиданным штрихом молодчики были обязаны какой-то товарной партии, занесенной к нам магической силой грабежей; у охотников был свой охотничий наряд – костюм лесничих и егерей, каковыми они прежде в основном и были, – цвета хаки, но вместо пятнистых беретов тирольские шапочки с изящным пером; интенданты и слуги в конце концов облачились в синее, вечный удел неимущих, – грубые рабочие робы были позаимствованы на ближайшем заводе; что же до рядовых варваров, те брили себе череп, по этому знаку их легко можно было узнать. За короткий срок восстановилось некое подобие социального устройства, и костюмы служили тому вещественным доказательством.
Итак, похоже было, что скоро верх возьмет обычная рутина, всякие мелочи, существовавшие во все времена, вроде сплетен, пересудов и нескончаемых споров – о каком-то странном поведении соседа или о собственных огорчениях и заботах, что, невзирая на бурю, жизнь вот-вот возьмет свое и среди потрясений установится некий статус-кво, – но в действительности все обстояло иначе: каждый миг был особым, неповторимым, странным, заключал в себе одновременно и боль от утраты всего, что нам знакомо, и какое-то подобие ауры, делавшей даже самое банальное мгновение переломным, окружая его беспокойной, живой оболочкой; отныне каждая секунда, проведенная здесь, на земле, воплощалась целиком, не оставляя нам ни малейшей возможности отвлечься, раствориться в чем-то ином, частично уйти от реальности, от этого мира.
Этого мира, чье эхо время от времени доносилось до нас при поступлении товаров, появлении покупателей, или работорговцев, или тех несчастных, что добредали сюда с севера либо с юга и просили убежища, их отсылали на полевые работы; эхо по большей части отдаленное – средиземноморский бассейн ушел под воду, стерев с лица земли по крайней мере Марсель и побережье до самого Авиньона; вокруг Парижа и севернее, судя по всему, по-прежнему царили холод и ночь, целые области находились во власти чудовищ и кошмарных созданий, по крайней мере так нам рассказывал один молодой беженец: в северной части Луары, похоже, настал сущий ад на земле. Я продолжал рисовать, и мои женские портреты, серия картин о гареме Обсула, пользовались огромным успехом.
Каждое полотно в точности отражало красоту девушек, их невинность и свежесть, уже сами изображенные и недосягаемые сокровища немедленно вызывало влечение, и они волновали, конечно, но едва взгляд задерживался на них чуть дольше, как всплывало множество деталей, структура кожи, блеск волос, они немедленно создавали дополнительный угол зрения, – казалось, сетчатку глаза затягивало между крохотными пятнышками краски, уносило навстречу чему-то иному, неощутимому, словно я сумел соединить в одном произведении и фигуративные, и импрессионистские, и абстрактные выразительные средства, это в конце концов выразил на своей лад, простояв перед картиной несколько часов, один из сотоварищей Обсула: вроде как я попал прямо к ней в душу, и за мной окончательно закрепилась репутация волшебника.
Ибо среди окружавшего нас варварства сохранялась тем не менее некая константа, символом которой служил сам Шамбор, ИЗ БОЛОТА К НЕБЕСАМ, с огромным фонарем на макушке здания, тянущимся достать до облаков, и деревянными сваями, державшими весь ансамбль, со множеством символов, начертанных прямо на камнях, формой балясин на перилах, сочетанием крута и квадрата, тесно связанных между собой Земли и Неба, и вездесущей Саламандрой, все здесь несло в себе идею трансформации, тайной алхимии, заключенной в этом месте, которое, несмотря на апокалипсис, а быть может именно благодаря ему, способно было воздействовать на глубины нашего я.
Музыка гремела без перерыва с десяти вечера до шести утра.
Днем в замке иногда стояла мертвая тишина.
Обсул охотился, кололся и грезил о завоеваниях.
Я написал двадцать шесть женских лиц, их развесили в трех больших залах на втором этаже, и варвары приходили любоваться ими, некоторые крестились или читали охранные суры, трогая свои амулеты.
Силы, которые мы призывали на чердаке восточной башни, поставляли нам все более чудовищные, ошеломительные формы, старца они не пугали, но на остальных, и на меня в том числе, стали нагонять страх.
Мне вспоминалась одна книга, где говорилось о разных видах магии – Магии Сакральной, когда маг выступает орудием божественной силы, Магии Личной, когда сам маг служит источником магической операции, и, наконец, Магии Черной, когда маг является лишь игрушкой темных сил, ее обычно называют колдовством; я выходил с наших сборищ, исполосованный странными мыслями и неясным подозрением, что, быть может, все, чему мы предаемся, – лишь тупиковый путь, на который толкает нас старец, ослепленный жаждой власти и шаткой иллюзией, что через заключенный нами неизъяснимый договор проступает сияющая светом вечность, вечность сладострастия и славы, тогда как мы, похоже, только паяцы, отданные на волю бессознательных импульсов мира, шесть бедолаг, чьи вежды, несмотря на всю видимость, сомкнуты, плюс один демиург, полагающий, будто служит небу, а на Деле повинующийся лишь собственным иллюзорным законам.
Управление доменом требовало все большей сосредоточенности и внимания, было вполне очевидно, что, если мы не будем начеку, все это вмиг кончится, настанет момент, когда грабители больше не смогут найти ни товаров, оставшихся от минувшей цивилизации, ни горючего для аккумуляторов, а значит, конец празднику, конец музыке, в один прекрасный день кончатся наркотики, кончатся сильные гипнотические средства, погружавшие варваров и придворных в галлюцинаторный транс, конечно, если мы не поднимем голову и не встряхнемся, дав толчок новой эре, новой империи, и Обсул, как возвещали пророчества старца, не станет ее основателем и повелителем.
Я задумал познакомить его с Воспоминаниями Адриана[24] и Войнами Цезаря, как ребенка, которому по вечерам, чтобы его убаюкать, рассказывают сказку, в надежде, что эта идея найдет в нем отклик и мало-помалу грубое животное превратится в правителя, в просвещенного завоевателя.
Лучше порядок, чем анархия, а Для этого нам был нужен король.
Король умный, тонкий, способный властвовать, но одушевленный силами прогресса и справедливости, способный вызвать или не погасить ту искру, от которой заведется весь механизм.
23
То есть Леонардо да Винчи, который, по приглашению Франциска I, провел последние годы жизни во Франции; у современников Леонардо пользовался репутацией колдуна