Горюнов молча кивнул.
— И то, без стопроцентных гарантий успеха. А у них уйдет год, может быть, даже полтора. В ситуации, когда нам необходимо выгадать чуть больше двух месяцев, все это уже не принципиально. Если дело выгорит, то, сам знаешь: победителей не судят — судить будут победители. А ежели нет, то, поверь мне, Эдуард Николаевич: гибель высокопоставленного сотрудника госдепартамента США и его свиты будет пятнадцатым или даже двадцатым по тяжести содеянного пунктом обвинения, который нам предъявит на суде нынешняя, так называемая, советская власть.
— О каком суде вы говорите, Юлий Александрович?
— Суд обязательно будет! — Воронцов качнул головой. — Но без нас, дорогой Эдуард Николаевич. Берию сначала шлепнули, а потом судили. А ведь тот факт, что он готовил покушение на хозяина, в отличие от нашего случая, доказан не был…
— Стало быть, новость, которую я вам сегодня принес, Юлий Александрович, скорее хорошая, чем плохая, верно?
— Не просто хорошая — превосходная, Горюнов! — Воронцов устало улыбнулся. — Ставка на Андрея Громыко — это хорошая, умная ставка. Я бы даже сказал, единственно верная в создавшейся ситуации. Я тебе честно скажу, Эдуард Николаевич: сам всю ночь не спал, думал, что же делать, если он оказался слабее, чем я предполагал. Понимаешь, без Громыко весь наш план — типичный военный переворот…
— Простите, Юлий Александрович, вы действительно верили, что Громыко способен на…
— Нет, конечно! — Воронцов покачал головой. — Естественно, не верил! Но у меня не было и нет права рисковать — слишком много поставлено на карту. Понимаешь, я ВЫНУЖДЕН был сделать го, что сделал. Я вовсе не оправдываюсь перед тобой, генерал, ибо уверен, что не заблуждаюсь. Просто хочу еще раз повторить: в нашем деле бессмысленных жертв не бывает! Ты меня уже неплохо знаешь, Горюнов: я не маньяк, не самодур-солдафон и не властолюбец. Я офицер, разведчик. И коммунист! И, как видишь, готов пожертвовать жизнью, чтобы не допустить уничтожения собственных идеалов. Если бы я точно не знал, к ЧЕМУ приведет в конечном счете весь этот бардак, именуемый перестройкой, то никогда бы не сделал того, что делаю. Ты думаешь, я единственный, кто понимает всю гибельность происходящего? Да как минимум половина руководства партии, правительства, армии, КГБ испытывают сегодня те же чувства, что мы с тобой. И, тем не менее, по-прежнему демонстрируют абсолютную лояльность к руководству. Принципиальная разница в том, что для этих людишек стабильность и непоколебимость личного процветания всегда стояли выше интересов государства, на страданиях и лишениях которого они себя делали и продолжают делать. И у меня, и у тебя, генерал был выбор: либо влился в ряды этих крикунов перестройки, либо пустить пулю в лоб. Я долго думал об этом, Горюнов. И, возможно, впервые в жизни испытал чувство колоссальной ответственности за все что происходит и произойдет. Я не хочу, чтобы мои дети и внуки топтали идеалы, которыми жили и в которые свято верили их дед и отец. Это мое право, Горюнов, мой выбор. И я от него не откажусь…
3
Париж.
Конспиративная квартира Моссада.
Февраль 1986 года
В доме с высокими, постоянно зашторенными окнами, старинными книгами, патологическим молчуном Якобом и навечно въевшимся в обои и портьеры запахом миндального печенья я провела ровно неделю. В сугубо продовольственном плане мое пребывание — для тех, кто оплачивал содержание этой квартиры, — вряд ли можно было считать обременительным. Поскольку желания питаться, по вполне понятным причинам, у меня не было и в помине. В молодости моей естественной реакцией на опасность или неопределенность ожидания было неуемное обжорство. С возрастом это место заняло чувство невыносимого отвращения к еде.
С другой стороны, я все-таки ввела в определенный расход таинственных хозяев странной квартиры, сделав за семь дней постоя двадцать один телефонный звонок за океан. То есть, трижды в день — утром, днем и вечером — разговаривала со Штатами. Понимая, что обходятся такие переговоры недешево, я решила внести ясность в этот щепетильный момент, попытавшись как-то раз втолковать Якобу, что готова заплатить за телефон сама и даже предложила стражу квартиры сто долларов в качестве аванса. Якоб, который то ли из принципа, то ли в соответствии с полученными от Дова инструкциями, не разговаривал со мной вообще, хмыкнул, выразительно пожал покатыми плечами, после чего направился на кухню, где проводил большую часть своего времени. Понять, что он там делал, учитывая, что я практически только пила кофе, а жующего Якоба вообще ни разу не видела, было просто невозможно.