Он любил Скарлетт все эти годы, несмотря на то что вел сознательную, непримиримую борьбу против этой любви, взяв на себя смелость вершителя собственной судьбы. А сегодня утром он сдался, не в силах больше бороться и признал себя пораженным в этой неравной борьбе со своей любовью.
Какой смысл водить себя за нос и прятаться за собственные убеждения как страус под крыло! – Сказал он себе, как только эта истина предстала перед ним во всей своей реальности. И как только он себе это сказал, тут же почувствовал полную свободу. Ему стало легко, словно чья-то железная рука, державшая его непокорное сердце столько времени, внезапно отпустила его на волю, и он вздохнул полной грудью.
Он любил Скарлетт сознательно и бессознательно, с тех самых пор, как однажды весенним майским утром увидел ее в Двенадцати Дубах, но любовь эта была совсем не простой, ее нельзя было сравнить с полноводной, широкой рекой, текущей по течению стремительным, бурлящим потоком и выходящей за берега от полноты своих чувств. Она, напротив, была подобна небольшому, но живому и сильному ключу, бьющему из самых недр, и несмотря на преграды и заторы, обоюдно чинимые с двух сторон, продолжала жить, сметая все на своем нелегком пути.
Даже в тот осенний холодный день, когда он, гонимый безысходным горем, и уставший от бесконечного, бесполезного поединка, который на протяжении многих лет негласно существовал между ним и Эшли Уилксом, безжалостно захлопнул перед Скарлетт дверь и растворился в густом, сером тумане, он по-прежнему безотчетно ее любил. Он понял это только сейчас, когда жгучая, нестерпимая боль по Бонни прошла, поначалу, уступив место гнетущей тоске, потом апатии и безразличию к жизни, и только теперь возрождению к ней, а вместе с тем и к неизменному чувству любви.
Скарлетт! Скарлетт! Скарлетт! – Навязчиво выстукивали колеса, заставляя его сердце замирать от сладостного предчувствия встречи. Боже мой, как хотелось ему скорее заключить ее в свои объятия и целовать, целовать… Желание овладело им с такой силой, что по всему телу пробежала дрожь. Он на минуту закрыл глаза, и его изголодавшийся мозг моментально включился в работу, выуживая из памяти волнующие воспоминания.
Он вспомнил ту ночь, когда насильно унес Скарлетт в спальню и овладев ею против воли, внезапно добился ответных ласк, неопытных, робких, но желанных, впервые заявивших о себе не только ему, но и ей самой. О, как сладок тогда был для него этот миг, миг блаженства, от сознания того, что он доставил ей наслаждение!
А этот ее страстный, призывный взгляд, обращенный к нему, полный любви и неистового всепоглощающего желания, который он неожиданно обнаружил, занимаясь зарядкой на балконе. Обнаружил и тут же сбежал как последний трус, страшась за свою слабость поддаться ответному порыву и за боль от соблазна, которую бы он ей невольно причинил. Да, он струсил тогда и испугался за свою свободу, поклявшись самому себе, что больше никогда ее не потеряет.
А в Чарльстоне! Сколько горя он причинил Скарлетт в ту последнюю ночь, после свадьбы Розмари, которую они провели в одной спальне! Он вспомнил ее глаза, даже в ночи полыхнувшие зеленым огнем, страстные и безрассудные, ее трепещущие губы на своей груди и глухие учащенные удары сердца, и себя, цинично и холодно отказавшего ей и доведшего тем самым до отчаяния. Он до сих пор не понимает, откуда у него взялась тогда такая сила воли, и он смог устоять перед ее невостребованной страстью и своим безумным желанием овладеть ею! Ведь ему, положа руку на сердце, еще ни одна женщина на свете не была так желанна, как Скарлетт в тот миг, но он от нее отказался! Господи, какой же он дурак, ну зачем, спрашивается, нужно было гоняться от нее все это время?! Да он жить без нее не может!
Своя семья, свой клан, да никто ему не нужен, кроме Скарлетт! Конечно, и мама и Розмари любили его, и он первое время черпал утешение в их любви, и старался делать все возможное, чтобы и они были счастливы, и даже не раз пытался убедить себя принять их жизненные позиции. Однако в глубине души он понимал, что не сможет навсегда остаться в Чарльстоне и никогда не найдет в отчем доме своей пристани.
Люди, среди которых жили его сестра и мать, не внушали ему уважения и не вызывали желания общаться с ними. Они были все такими же кастовыми чарльстонцами, которых он покинул в далекой юности, живущими по своим законам и не признающими иных, а потому требующими и от других того же. Нет, все это было не для него! Их жизнь была подобна жизни заключенных узников, закованных в цепи определенный правил, приличий и благопристойности, и он уже отверг такую жизнь однажды, став свободным, и свобода эта оказалась для него куда приятней, чем их дутые клановые законы.