14
Читателю, не пережившему наших времен, следует объяснить, что одной из составляющих жизни каждого советского театра была так называемая военно-шефская работа, которая выливалась в воскресные культпоходы солдат или матросов на "утренники" или в праздничные шефские концерты в частях и на кораблях. Завершались они обычно братаниями шефов и подшефных за щедрым банкетным столом.
Само слово "шефский" имело несколько смыслов. Ну, во-первых, это значило "безгонорарный", а во-вторых, давало представление о некоем неотменимом почетном гражданском долге, который выполняет каждый служитель Мельпомены, Талии и даже Терпсихоры, давая "шефский концерт".
Один наш артист, например, - уж не знаю, называть ли его имя, - уходя на ночь к неизвестной подруге, убеждал жену в том, что у него сегодня опять ночная съемка. Однажды она задала ему логичный вопрос:
- Если у тебя есть съемки, почему у нас нет денег?
- Потому что это шефские съемки, - не задумываясь, ответил находчивый муж, и жена довольно долго продолжала ему верить. Поскольку артист поделился удачным изобретением с товарищами, в обиходе мужской части нашей труппы надолго закрепилось образное обозначение приятных свиданий - ночные шефские съемки.
Но вернемся на крейсер "Киров", который по торжественным датам бросал якорь у "Медного всадника" и где дважды в год - 2 мая и 8 ноября - уже по традиции театр давал шефский концерт, а команда отвечала подшефным банкетом.
Однажды, 8 ноября, Дина Шварц, погорячившись, забыла на крейсере свою шерстяную кофточку. То ли в дальнейшем ей было недосуг, то ли "Киров" на всю зиму отчалил из города, но до очередного совместного мероприятия, т.е. до 2-го мая следующего года, команда бережно хранила личную собственность нашего завлита.
Наконец, майская встреча состоялась и прошла, как всегда, тепло, причем аккуратно завернутую кофточку, успевшую за отчетный период сходить в боевой поход, в торжественной обстановке вернули хозяйке.
Шли уже последние братания и поцелуи, как вдруг, по неизвестной причине, наш дорогой завлит полетел с корабельного трапа и заплескался в холодной Неве.
- Женя, я тут, - доложила Дина из воды парторгу Горюнову, чтобы он не очень волновался, не найдя ее в другом месте.
- Полундра, - негромко сказал вахтенный, - человек за бортом!
И тут капитан крейсера "Киров", высокий и красивый мужчина, вышедший проводить гостей в белой нейлоновой рубашке, не задумываясь, прыгнул за Диной Шварц...
- Что там у вас в руках, бросайте! - приказал он Дине, держа ее за воротник.
- Что вы, как можно! - отвечал ему наш стойкий завлит. - У меня в одной руке - кофточка, а в другой - телефоны всех драматургов Советского Союза!..
Зина Шарко застала Дину уже дома, лежащей в постели, с совершенно счастливым лицом: она была в матросской тельняшке и рассказывала подруге важные подробности.
- Представляешь, Зина, это пальто, которое я у тебя купила, - настоящий размахай, - оно меня и спасло, потому что я не умею плавать, и в нем было тепло... Но, главное - капитан, такой высокий и красивый!.. Никогда не прощу Лаврову, он разговаривал с каким-то старым большевиком и не видел самого главного!.. Представь себе, мы плывем, вода холодная, мимо проплывают льдины, и все матросы отдают нам честь!.. Я поворачиваюсь к капитану и спрашиваю: "Вы женаты?". Он отвечает: "Да", а я ему говорю: "Очень жаль"... И вот нас вытаскивают на корабль, и все матросы и офицеры собираются вокруг меня, и один говорит: "Раздевайтесь", а я ему говорю: "Как можно, вы же мужчина", а он мне отвечает: "В данном случае я доктор". И тут все с меня снимают и надевают на меня тельняшку, вот эту, и брюки, правда, брюки были мне все-таки велики, и относят меня в кубрик, и дают мне выпить спирту, чтобы я не заболела, и все мне рассказывают про своих мам и бабушек; а потом - меня везет домой капитан. Ах, Зина, какой же он высокий и красивый!.. И когда он привозит меня, я снова его спрашиваю: "Вы женаты?". А он опять отвечает: "Да". И я ему: "Очень, очень жаль!..".
Коснувшись этого эпизода, я обязан привести также версию Елены Шварц, которая свидетельствует о том, что в руках у плывущей "по-собачьи" Дины Морисовны были не прошлогодняя кофточка и записная книжка с телефонами драматургов, а "две сумки" и неизменная "сигарета в зубах". Героем Лена считает не капитана крейсера "Киров", а его старшего помощника, а пальто, в котором совершался заплыв, названо ею "тяжелой мутоновой шубой".
Версия Елены приведена автором не для уточнения деталей, а, наоборот, для их расхождения и вариативности, как авторитетное подтверждение безусловно легендарного факта.
Говорят, что после этого случая на Балтийском флоте был отдан специальный приказ: "Прекратить в праздничные дни посещение трудящимися боевых кораблей!".
Пленку "Свема" с записью, сделанной на магнитофоне "Вега", Р. передал Дине Морисовне Шварц, и все записанное произвело на нее большое впечатление.
...- Что я вычеркнула? - переспросила Нина Флориановна Лежен. - Многое... Ведь что было? Теперь все это сглаживают или вовсе не говорят... В то время, когда Александр Александрович у нас работал, они с Мейерхольдом просто враждовали... Потому что Мейерхольд требовал искать новое искусство, а Блок был против всяких исканий и так нам прямо и говорил... Правда, они вели себя по-разному, потому что Александр Александрович был человек очень деликатный... С чего началось... Мейерхольд был страшным поклонником Блока, а Блок сначала был немножко декадент... Ну, вы понимаете... И Александр Александрович дал свои первые вещи Мейерхольду, чтобы тот поставил их в театре Комиссаржевской... А в шестнадцатом году, когда Блок написал "Розу и Крест", он категорически отказал Мейерхольду и отдал пьесу во МХАТ...
Здесь можно было уточнить, что "Роза и Крест" написана в 1913-м, но Р. не стал перебивать Нину Флориановну.
- Он сам говорил нам, и не один раз, что у него изменились взгляды, и проповедовал самые простые вещи, даже мелодраму. Он предлагал поставить "Две сиротки", "Потерянного сына" - то, что Островский переделал потом в "Без вины виноватые"... Блок говорил, что народу нужен "черный хлеб" искусства, а не "креветки", "устрицы" и все такое... Понимаете, он хотел, чтобы все было настоящее - и страсти, и декорации, и костюмы, ну, там, бархат, например, и прочее... И в театре все это было. Ведь я даже носила на сцене подлинное платье Вырубовой, и мебель настоящая была взята из богатых домов, можете себе представить... Правда, это было уже позже, в "Заговоре императрицы" Толстого и Щеголева. Алексей Толстой жутко у нас напивался, особенно на генеральных репетициях, однажды его просто вырвало, он чуть это шикарное платье мне не испортил, это был ужас какой-то, не люблю этого Толстого... "Розу и Крест" Блок мечтал поставить абсолютно реалистически... Да, сам... Он хотел попробовать, получится ли у него быть режиссером. Александр Николаевич Бенуа был прекрасным художником и прекрасно ставил спектакли... И Блок тоже хотел попробовать... А Мейерхольд в это время был просто нашим гонителем... Почему он нападал так страшно на Большой драматический?.. Он же травил Бенуа, буквально травил: "Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти... "Миру искусства" нет места в советском искусстве..." и прочее. Мы все это очень переживали, поверьте!.. Почему это сейчас просят вычеркнуть и все сгладить, как будто этого вовсе не было?! Но это - было... Да, он сам пострадал, и его потом самого уничтожили, но он заваривал эту кашу, он сам это все начинал и объявил "Мир искусства" какой-то вредной, контрреволюционной организацией, понимаете?.. Ведь это он довел до того, что Александр Николаевич Бенуа вынужден был уехать. А ведь он вовсе не хотел уезжать... И мы все страшно не хотели, чтобы он уезжал... Но Мейерхольд его просто терроризировал. Что ни постановка Александра Николаевича, Мейерхольд ее, понимаете, просто раскассировывал!.. Это был какой-то ужас!.. Он же был главный в искусстве!..