- Володя, - сказала Дина, - все хотят прочесть, в библиотеке - очередь, моя подруга записалась двадцать второй... Но я прочла! - И погрозила мне маленьким сморщенным кулачком.
- Дина, - сказал я, - все ждут книги от вас!..
- Я так не могу, - ответила она, - это беллетристика! - И пошла садиться на свое почетное место.
После торжественной части мы увиделись уже у банкетного стола, но не сразу, а перед тем, как ее увезли домой.
- Володя, - сказала Дина усталым языком, - это было ужасно, что, когда ТЮЗ поздравлял БДТ... нет... когда БДТ поздравлял ТЮЗ, Андрюша Толубеев вынес меня на руках?.. Еще покажут по телевизору!..
- Это было прекрасно, Дина, - сказал я. - Вас давно пора носить на руках. Жаль, что я в свое время не догадался.
- Нет, Володя, - сказала она, - это было все-таки ужасно... - У нее было растерянное, почти отсутствующее лицо. - Но ваша повесть... Я не знала, что вы отказывались падать в "Горе от ума"... Это же была главная мизансцена!.. Вы представляете себя таким героем...
- Дальше некуда, - сказал я. - Ушел бы раньше, был бы героем...
- А маму Георгия Александровича звали Тамарой Григорьевной, а у вас Тамара Михайловна, - сказала Дина.
- Вот это ужасно, - сказал я, - тут я с вами полностью согласен!..
Когда Дина умерла и с кладбища вернулись в театр, прощальное застолье выглядело странно: как же так, без нее?!.
Позже, потом я пришел в опустевший дом, к Лене. Она старалась держаться и приготовила макароны по-римски, то есть с сыром, водку принес я...
Мы помянули Дину и поговорили о ее книге, которую нужно издать, особенно довоенные дневники, совершенно неприкладные и по-настоящему талантливые...
Потом Лена сказала:
- Все кончено, Володя... Оказалось, что я без нее не могу жить... И нищета подступает...
В материнском дневнике для нее осталась запись: "Прости меня, Лена, я была тебе плохой матерью, потому что у меня был другой ребенок: театр и Гога...".
- Но она была замечательной матерью!.. Когда я написала "Вертеп в Коломне", а она прочла или услышала "Театра страшен мне зеленый труп", она возмутилась: "Как ты можешь так говорить о театре?!" - "Почему нет?" А потом, через несколько лет, я слышу: она повторяет, как будто написала сама...
Для БДТ всегда подбирали светло-зеленый колер...
Когда я по Фонтанке прохожу,
То чувствую в глазницах и у губ,
Как пыльная вдруг опустилась завесь,
Театра страшен мне зеленый труп...
Последний разговор с Диной был телефонный. Она проклинала тех, кто не дал Лене литературную премию "Северная Пальмира", и беспокоилась только о дочери, которая ни с кем не умеет ладить.
- Я сдохну, и она сдохнет, - сказала Дина в сердцах.
Слава Богу, что вышло не так.
- Дина Морисовна! Плохое время проходит: скоро выйдет ваша книга, Лена получила премию и едет читать стихи в Сорбонну!.. Все хорошо, Дина, все хорошо!..
15
Я не знаю людей, более беззащитных и трогательных, чем мои дорогие коллеги по театру, да и все артисты вообще. Их великие претензии могут быть внезапно удовлетворены такой малостью, а радость вспыхивает от такого пустяка, что терпеливый читатель, воспитанный на производственных романах, запрещенной в прошлом антисоветчине и хлынувшей на новый рынок всемирной халтуре, может мне просто не поверить.
Однажды токийским утром к компоту из персиков и кофе с булочками прибавились яйца, сваренные вкрутую. Это было уже слишком...
Оказавшись за одним столиком с Валентиной Ковель, мы с Юрой Аксеновым дружно адресовали добавку в ее пользу. Наш маломасштабный застольный жест не был рассчитан ни на рекламу, ни на публичное поощрение. Но Валя Ковель, забыв о больной руке, пришла в неописуемый восторг и закричала Вадиму Медведеву, который находился, конечно же, в другом конце зала, так, чтобы ее услышал весь театр, весь "Сателлит-отель", а может быть, и вся островная империя:
- Вадик!.. Ты слышишь меня?..
- Что случилось, Валя? - встал с другой стороны зала ее встревоженный муж.
- Я счастлива! - крикнула Ковель и победно оглядела замерший коллектив. Вместо проклятых банок, которых у нас уже мало, я буду есть яйца! Ты понял, Вадик, как мне посчастливилось?.. Володя и Юра подарили мне по яйцу!..
С окружающих столиков раздались аплодисменты, и нам с Юрой пришлось скромно раскланяться.
За годы брака у Вали Ковель с Вадимом Медведевым бывали разные периоды, но, на мой взгляд, они составляли счастливую пару. От трудных случаев их спасал юмор, а тяжелые ситуации возникали тогда, когда юмор им изменял.
Валя была бессменной участницей знаменитых "капустников" во Дворце искусств имени К.С. Станиславского, а в концертах они с Вадимом много лет играли инсценировку рассказа В. Катаева "Шубка". Ссора возлюбленных в рассказе возникала в момент, когда Валя начинала подвергать сомнению качество пошедшей на шубку "мездры"; это слово, переходя из уст в уста, повторялось на сто ладов, с беспримерным пафосом и азартом. "Убойный" номер шел "на ура"...
Ковель и Медведев пришли в БДТ вдвоем, зрелыми актерами, рискованно покинув царскую сцену Александринки и заново начиная жизнь в городе, который их хорошо знал.
Кроме актерской Валя быстро сделала профсоюзную карьеру и стала у нас бессменной председательницей местного комитета. Она подружилась с Нателлой Лебедевой-Товстоноговой, а с Диной Шварц была одноклассницей и ее закадычной подругой еще с довоенных времен и школьного драмкружка.
Но в начале их карьеры на Фонтанке мы с Валей и Вадимом после спектакля, бывало, собирались у Лиды Курринен, заведующей реквизиторским цехом, красивой, статной и всегда сердечно расположенной к артистам женщины, а реквизиторский цех находился буквально рядом со сценой, если смотреть со стороны зрительного зала, то - справа; у Лиды появлялись разные закусочные разносолы, да и Гриша Гай, у которого в то время был почти открытый роман с Лидой, приносил что-нибудь острое в портфеле; а Валя с Вадимом и я вносили свою лепту водочкой или армянским коньяком, который стоил всего четыре рубля двенадцать копеек и не вызывал никаких сомнений в своей подлинности, а уж рюмок и тарелочек где искать, как не в реквизиторском; сюда же, на огонек, могли заглянуть и Дина Шварц, и заведующий труппой Валерьян Иванович Михайлов, и Ефим Копелян, который чаще других должен был уезжать на съемки, и ему после спектакля уже не имело смысла мотаться домой.
Правда, к нашим услугам был еще и оставленный зрителями верхний буфет, но там продолжала действовать буфетная наценка, а здесь, у Лиды, все было почти по-домашнему; но ни водочка, ни коньяк, ни острые закуски, кажется, немного могли добавить к общему острословью, взаимному расположению и беспричинной радости жизни...
К сведению тех, кто кроме зрительского, никакого отношения к театру не имеет. Жизнь артиста чаще всего определяется временем "до спектакля" - это когда многого нельзя, и "после спектакля" - это когда все становится возможным. Именно спектакль и определяет не только внешнюю, но и внутреннюю свободу участника.
Все праведные дела совершаются в предвидении будущего спектакля, и все греховные, а подчас и роковые ошибки падают на время после него.
Потому что спектакль и есть художественный акт, ради которого была выбрана актерская профессия, а всякий художественный акт дает его участнику ощущение особой приподнятости над бытом и даже избранности. А чувство избранности, в свою очередь, начинает диктовать постоянную либо временную вседозволенность. Следы этого всеобщего моцартианства можно отыскать на театре даже в исполнителе роли Сальери.
Почувствовав на сцене хоть однажды Божью диктовку, любой артист соблазняется тайной мыслью, в которой он, может быть, никогда и не признается: он - существо особенное, не чета толпе, и только его коллеги - хотя и не ему чета - могут оценить его по-настоящему и достойно поприветствовать с бокалом в руке. А закуска и выпивка после спектакля - это что-то совершенно необходимое и даже оздоровительное, разряжающее горнюю атмосферу искусства и дающее возможность плавно перейти к неизбежному бытовому промежутку перед следующим священнодействием.