- Ну, земеля, давай, принимай хозяйство!
И хотя, как выяснилось, земляками они вовсе не были, Женя послушно подписал все бумаги, которые ему подсунул торопящийся директор.
Сдав ДК, старшина, не откладывая, уехал в Сибирь.
Через несколько дней во двор Дома культуры заехала полуторка, и двое блондинов с сильным белорусским акцентом сказали Жене:
- Ну, так мы забярем ту жесть, - и показали руками в верном направлении: посреди двора штабелем лежала новенькая листовая жесть, приготовленная для капитального ремонта ржавой крыши.
- То есть как? - спросил удивленный Женя.
- А так! - ответили ребята. - Мы ж договорились с тем дяректором!.. - И, споро побросав красивые серебрящиеся листы в полуторку, укатили с концами.
Еще через несколько дней появился невзрачный ревизор, прочел подписанные Женей бумаги и, обнаружив отсутствие жести на дворе, подал материал в прокуратуру.
И вот тут, в ожидании судебного крушения своей культурно-просветительской карьеры, Женя почувствовал, как в его жизнь снова вмешались высокие силы судьбы, потому что вместе с повесткой в прокуратуру на его шахтерскую голову белым голубком опустилась другая повестка - в районный военкомат.
Обе повестки были самыми типичными и по форме простыми, а вот длинный майор из военкомата, озабоченный очередным призывом в Советскую Армию, оказался человеком неординарным и взялся это доказать.
Выслушав Женину историю и разглядывая обе бумажки, он сказал:
- А ну, пиши на имя Дома культуры заявление об уходе!
Женя написал, но клубные работники заявления не приняли, потому что, на их взгляд, уж больно он хорошо смотрeлся в роли козла отпущения.
Тогда длинный майор лично приехал в ДК и рявкнул:
- Я вас тут всех посажу, если за два дня не дадите Чудакову расчета!
Через два дня Жене исполнилось 19 лет, он получил расчет в Доме культуры и превратился в полноценную боевую единицу стоящей на страже мира Советской Армии.
Между тем, обиженная прокуратура Брянской области, не отступив от своего долга, разыскала в Сибири скрывшегося творца жестяного гешефта, знакомого нам старшину, вызвала его в Белоруссию, отдала под суд и отправила обратно в Сибирь отбывать семь лет за растрату...
Пока сержант сидел, Женя, полный сочувствия к неудачнику, успел отслужить в армии, окончил Ленинградский театральный институт и как ученик Евгения Лебедева был принят в БДТ, где трудится и поныне вместе со своей однокурсницей и женой Галей Яковлевой...
И вот что особенно интересно в контексте нашего повествования: оказалось, что именно Женя Чудаков был первоначально представлен Г.А. Товстоногову заведующей костюмерным цехом Таней Рудановой в качестве вероятного кандидата на замену Гриши Гая в спектакле "Амадей". Потому что по своей комплекции Женя подходил к Гришиному сиреневому камзолу куда больше, нежели артист Р.
Но, оценив Танино предложение, Гога спросил:
- Императорский библиотекарь из Донбасса?! - и поднял брови.
И вот тут-то, в связи с библиотечным характером Гришиной роли в "Амадее", Мэтр вспомнил артиста Р., тоже прослывшего книгочеем, и назначил кандидатом именно его; тут-то и была устроена безрезультатная примерка сиреневого костюма, с которой начался наш небезупречный рассказ.
Когда грузились в автобус со всеми приобретенными в Токио пожитками, и Р. позже других появился в салоне с большой японской коробкой, затянутой скотчем, в натруженных руках, Женя, кивая на коробку, ласково спросил:
- Воля, это ты все здесь написал?
И Р. вместе со своей коробкой упал бы от хохота, если бы в набитом автобусе было куда упасть.
Смеялись все, и смеялись от души, потому что успели удачно угнездить в салоне новые японские пожитки, потому что весело было нам, не знающим своего будущего. С каждого причиталось за удачу.
Надеясь на благосклонность Фудзиямы, мы ехали в Осаку, навстречу новым успехам, и семидесятилетнему юбилею нашего Мэтра.
Там и с него причиталось.
А Гриша Гай маялся в больнице...
24
В Праге с меня причиталось, как нигде.
В марте 1968 года Большой драматический гастролировал в Праге. Мы имели успех, восторгались спектаклями Крейчи, братались с его актерами и завидовали новой свободе - знаменитой "пражской весне". В неосмотрительных обсуждениях мы хвалили Дубчека, чешскую модель социализма и выражали надежды на что-либо подобное у нас. После забытой "оттепели" пора было наступить и нашему "лету".
В первом спектакле я занят не был, и, вернувшись в гостиницу, Басилашвили, Волков, а потом Заблудовский и Розенцвейг сообщили мне, что какая-то красивая пражанка передавала мне привет и обещала прийти назавтра.
- Красивая? - переспросил я Олега, зная его склонность к преувеличениям и розыгрышам.
- Да, - сказал он и посмотрел на Мишу.
- Можешь не сомневаться, - подтвердил Волков, и по его сухому тону я понял, что сообщение имеет под собой реальную почву. С точки зрения Волкова, все красивые женщины должны были спрашивать только о нем.
Розенцвейг добавил:
- Конечно, невэтомдело, но девушка очень высокая... Может быть, даже капельку выше вас...
- Ноги - от самой шеи, - пояснил Изиль Заблудовский, - так что имей в виду...
На следующий день, когда отшумели бурные аплодисменты после "Мещан", за кулисами появилась высокая молодая женщина и молча подала мне руку. На ее губах была живая улыбка, читавшаяся как легкий вызов или намек. Рассиявшись в ответ, я сначала пожал узкую ладонь, а потом и поцеловал длинную, изящную, гибкую руку.
- Здравствуйте, Владимир, - медленно произнесла она.
У нее была балетная стать и необычное лицо, умное и независимое. Девушка молчала, продолжая испытующе улыбаться и не отнимая у меня руки. Пауза затянулась, но я об этом не жалел. Мне показалось, что она зашла поздравить меня с актерским успехом, но, к счастью, ошибся.
Наконец она отняла руку и сказала:
- Меня зовут Ольга... Вы не помните меня?
Я почувствовал себя дураком и сказал:
- Да, конечно... Кажется, вспоминаю...
Она засмеялась.
- Вы меня не узнали!..
Она так нравилась мне, что я боялся спугнуть ее ложью.
- По правде говоря, еще нет.
Она постаралась мне помочь:
- Меня зовут Ольга Евреинова... Я училась в Вагановском, и однажды мы встретились с вами на площади Ломоносова... Нас было много, а вы шли из театра один...
Мне стало жарко, и я сказал:
- Господи! Быть этого не может... Так это вы... оглянулись?
- Да, да! - сказала она и снова рассмеялась.
- Ольга, - сказал я и повторил: - Ольга...
Любопытные коллеги и костюмеры с гримерами поглядывали на нас.
- Может быть, вы подождете меня? - спросил я.
- Конечно, - сказала она. - Зачем же я здесь?
И я пошел переодеваться.
Я забыл, по какой причине день, который напомнила мне высокая гостья, казался совершенно счастливым с самого начала. Может быть, настроение диктовала светлейшая погода, а может, репетиция удалась, приманив новую веселость; в те поры, помнится, я был еще совершенно беспечен.
Я только что вышел из театра, и город, приподнятый солнцем, мгновенно отобрал у меня остаточные заботы. Я снова сказал себе, какая это радость каждый поворот и оббитый угол, и наша простецкая проходная, и залатанный асфальт на Фонтанке, и бликующая вода, и щелястое дерево перехода на левый берег, и оставленный без внимания, но имеющийся в виду переулок Лестока, и чистый рисунок гранитных башен Чернышова моста, и его тяжелые цепи, скованные для красоты, а не ради плена и тягот...
Я дошагал до "ватрушки" - так в просторечье зовется площадь Ломоносова за то, что кругла и украшена круглой травяной клумбой, с постаментом и бюстом по центру и круговым зеленым газоном, по которому рассажены липы и прорезаны дорожки для пешеходов на все четыре стороны света, - и пошел наискось через дорогу, держа на бюст Михайлы Васильевича, чтобы, миновав Зодчего Росси, кратчайшим путем выйти на Невский...