Возвращаясь от греко-римской к современной российской обрядности, можно с уверенностью заключить, что в прозе и поэзии концептуализма разыгрывалась Кострома — праздник изготовления, воспевания, а затем сожжения и утопления советского чучела.
(Кстати, то, как любая революция, культурная в том числе, обязательно апеллирует к архаическим пластам сознания, видно и с изнанки концептуализма, с противоположно-советской стороны: напомню о сожжении чучела Евтушенко во дворике Союза писателей на Поварской.)
Новый этап развития литературы — после концептуализма (в том числе у тех же авторов, тех же действующих лиц современной российской словесности) — уже получил наименование «новой искренности» и «нового сентиментализма». Основанный на ностальгическом возвращении литературе утраченной эмоциональности, новый сентиментализм оппонирует (зачастую в пределах одной и той же авторской личности) концептуализму, во многом исчерпавшему пафос осмеяния советских клише и стереотипов, концептуализму отвердевающему, умирающему, издыхающему, потерявшему ярость, злободневную витальность, растратившему пыл. Пришло время «Портрета художника в юности» Бахыта Кенжеева, «Парафразиса» Тимура Кибирова, «Чапаева и Пустоты» Виктора Пелевина — античный театр наоборот: сначала — сатирова драма, потом — трагедия. Вернее, не трагедия, а элегия: песнь об ушедшем, свободная от насмешки. Вот какой симпатичный у Б. Кенжеева изображен «дядя Ксенофонт», «в творчестве у которого преобладали мотивы эстетства и буржуазного гуманизма», дядя героя-рассказчика, вспоминающего свою юность: «Был он в грубоватом хитоне, напяленном поверх гимнастерки, с лирой, которую почему-то держал под мышкой, в простеньком сосновом венке с единственной веточкой лавра. <…> через весь подиум за спиной у Ксенофонта тянулся лозунг: «С лирой в руках — на строительство мира», а внизу, как бывает на курортных фотографиях, каллиграфическая надпись сообщала: «Второй съезд советских экзотериков, Москва, 1936»» («Октябрь», 1995, № 1).
Ностальгически-элегическая интонация (от поэзии Кибирова до сегодняшних непременных обращений к пассажирам метро по внутреннему радио с напоминанием об особой культурной ценности станций московского метрополитена) противоположна агрессивной ностальгии политического толка, выражающейся в сталинистских плакатах и лозунгах, нежелании расстаться с трупом Ленина. В. Анпилов всем разъяснил, что так как тело Ленина находится ниже уровня земной поверхности, а бабушка захоронила Лермонтова в склепе со смотровым окошком, то вопрос с христианским аспектом захоронения исчерпан.
Чрезвычайно трогательная забота — со стороны анпилово-зюгановых — о христианском упокоении воинствующего безбожника, мумию которого пустить бы пеплом по ветру. И более не обсуждать.
Культурная ностальгия, припоминая клише и стереотипы, остраняет их, выстраивая свой — из этих клише и стереотипов — сюжет.
Именно так была задумана и осуществлялась «Старая квартира». В зале находятся участники ток-шоу, люди по преимуществу пожившие, если не пожилые, и из их рядов, по вызову ведущего, на сцену, оформленную предметами того времени (принцип оживающего, работающего музея), поднимаются герои той или иной отдельной истории, рассказывающие ее при помощи подсказывающего зала. Коллективная машина времени начинает свою работу. Зал припоминает, подпевает песням, спорит (иногда сам с собой), уточняя события; читает стихи; путаясь, называет цифры и перевирает факты. Зал — одновременно хор, коллективный участник и коллективный интерпретатор, создатель мифа, часть мифа и разоблачитель мифа, сам — живое прошлое и одновременно суд над этим прошлым. В рисунке отдельной человеческой судьбы должна угадываться судьба страны — и наоборот. Живые, вслух, непосредственные воспоминания о времени абсолютно разных людей, которых объединяет только одно — они «соседи по времени», по слову Юрия Трифонова: домохозяйка и преподаватель ВУЗа, укротительница тигров Ирина Бугримова, композитор Людмила Лядова, киноартист Владлен Давыдов и автор гимна Сергей Михалков, писатели Даниил Данин и Александр Борщаговский. Их воспоминания, относящиеся к самым разнообразным сюжетам года — от убийства Михоэлса или расправы с «космополитами» до системы работы керосинки или примуса на коммунальной кухне, — перемежаются документальной хроникой, а персонажи этой «хроники дня» неожиданно обнаруживаются в зале (например, целый класс бывших учениц арбатской школы, встречавшихся с Сергеем Михалковым в 1951 году, сидит с ним в зале и потом на сцене в году 1997-м). История преосуществляется в современность — и наоборот — на глазах участника-зрителя (поскольку зрители в зале отчасти уравнены в правах с телезрителями, также активно включающими свою собственную семейную, общественную, политическую память).
Изменение характера, духа и направления интерпретации советской истории («ближней» истории) заметно и по высказываниям литераторов, особенно связанных с юбилеями деятелей советской литературы. Всего несколько лет прошло с момента появления наделавшей шуму статьи Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе», и теперь уже соратник Ерофеева по «Метрополю» Евгений Попов, представляющий ту же самую, что и Ерофеев, возрастную и идеологическую группу, пишет: «Задним числом полагаю, что это были их дела — Михалкова, Катаева, Чаковского, писательских начальников, о каждом из которых можно вспоминать <…> амбивалентно», «С волками жить — по-волчьи выть». И заключает: «Не судите, да и не судимы будете» («Ребус о гении и злодействе, разгаданный Валентином Катаевым». «Общая газета», 1997, 30 января).
Итак, отрицание (и даже яростное), негодование, расторжение связи, отказ от наследства меняются на совсем иной стиль отношений с историческим, в том числе и художественным, актуализированным и возрождаемым прошлым. Чрезвычайно показательны здесь и акции, задуманные и осуществленные с использованием классических интерьеров Большого Советского стиля. Например, художники Валерий и Наталья Черкашины демонстрируют в действе по «окультуриванию» тоталитарно-ампирного московского метрополитена, состоящем из нескольких актов: акт первый (пролог) — приватизация вестибюля станции метро «Площадь Революции» случайными и неслучайными пассажирами-зрителями («уделы» — по ваучерам — соответственно маленькие, по квадратикам пола), акт второй — коммунистический субботник (уборка и уход за фигурами революционеров), акт третий — «Любовь народа к искусству для народа» (итальянская фотомодель в объятиях бронзового пролетария), акт четвертый — свадьба (подвенечное платье исполнено в материале 30-х, т. е. из газеты, выкрашенной бронзовой краской). В намерения этих художников входила художественная акция к 850-летию Москвы — созерцание соцреалистической Атлантиды сквозь воду городского бассейна (для тех зрителей, которые умеют плавать, держа глаза открытыми в воде).
В высокорейтинговой некогда программе «L-клуб» три участника (как правило, разных возрастов) должны были угадать цену на водку или шампанское в определенном году. Угадавший получал особый приз: это тоже момент удовлетворения ностальгии; думаю, что отчасти способствовавший возникновению замысла «Старой квартиры», в которой непременно присутствует и этот же вопрос, и коллективные — в конце передачи — проводы («похороны») Старого года. Сам жанр «Старой квартиры» можно приравнять к поминкам, на которых о покойнике вспоминают «амбивалентно»: люди, несмотря на катаклизмы и испытания, рождались, влюблялись, учились, работали. Год так или иначе, но результативен. Эти поминки оптимистичны — и полемичны по отношению к негативной, «чернушно»-разоблачительной волне литературы «перестройки» и «гласности». Несомненно, «Старая квартира» имеет и коллективный психотерапевтический эффект — как сеанс коллективного психоанализа. Проговаривая свои травмы (дело врачей, борьба с «космополитизмом», постановление о Зощенко и Ахматовой и т. д.), общество, представляемое зрителями-участниками передачи, по идее должно эти травмы преодолевать.