Однако на самом деле место коллективного прозрения занимает усреднение, развлечение снимает, уничтожает трагизм: происходит скорее банализация истории, чем ее истинное понимание. История изрубается в лапшу и варится, как супчик из множества ингредиентов, где лагерный опыт перемешан с комедийными пенками.
Ностальгическая идеология и эстетика была опробована режиссером-документалистом Алексеем Габриловичем в лентах «Цирк нашего детства» (1982), «Футбол нашего детства» (1984), «Кино нашего детства» (1985) — серии, плавно перешедшей в постсоветские «Дворы нашего детства» (1991) и двенадцатисерийный телесериал «Бродвей нашей юности» (1996), в котором об образе жизни, о стилягах ностальгически вспоминают шестидесятники. Навсегда потерянный «возрастной» рай детства и юности в советское время воскрешался как относительный неофициоз, в постсоветское время — как противостояние советскому стилю; а сейчас смотрится как ностальгия по утраченной стилистике существования. Советской! Почему? Во-первых, потому что — молодость, когда узкие штаны были главной оппозицией режиму. Во-вторых, потому что люди, осуществившие, снявшие эти фильмы, остались за пределами новейшего и все убыстряющегося времени, где хозяева жизни — новые молодые, для которых что Главлит, что редакция — все одно былой советский официоз.
Циклы передач о популярных артистах прошлого — «В поисках утраченного» Глеба Скороходова, «Чтобы помнили» Леонида Филатова, «Серебряный шар» Виталия Вульфа, выстроенные на сюжетах конкретных творческих и человеческих судеб, — тоже выполнены в жанре поминок, несмотря на то что Скороходов и Филатов рассказывают о покойниках, а Вульф о живых, но завершающих творческие биографии. Персонажами Скороходова были Тамара Макарова, Любовь Орлова, Петр Алейников, Сергей Мартинсон; Вульфа — Олег Ефремов, Татьяна Лаврова, Галина Волчек; Филатова — Инна Гулая, Геннадий Шпаликов, Юрий Белов, Валентин Зубков, Владимир Ивашов, Изольда Извицкая, Николай Рыбников, Юрий Богатырев, Сергей Столяров. Итог парадоксален. С одной стороны, как непременный компонент в такую передачу входит мысль о неполной реализованности таланта из-за специфически советских условий, в частности провоцирующих убийственный в прямом смысле слова алкоголизм. С другой — поскольку все удачи персонажей передачи были только в советском кино, то советский кинематограф (особенно в сравнении с нынешним, где былые звезды вообще оказались невостребованными, как, например, Алексей Баталов, которого не снимают вот уже около 20 лет) предстает вполне мощной и плодотворной системой, демонстрирующей свои сильные стороны. Ностальгические потребности аудитории, стимулированные подобным образом, поддерживаются активным включением в сетку программ ТВ советских киношлягеров. На протяжении, скажем, типичной теленедели демонстрировались: «Иван Васильевич меняет профессию», «Три товарища» (с Михаилом Жаровым и Вероникой Полонской), «Жестокий романс», «Жажда», «Россия молодая», «Неподсуден», «Один и без оружия», «Любовь и голуби», «У самого синего моря» (фильм Бориса Барнета с Николаем Крючковым в главной роли), «Волга-Волга», «Василий Буслаев», «Александр Невский», «Три тополя на Плющихе», «Родня», «Я шагаю по Москве», «Калина красная», «Отчий дом» (аннотация: «У барышни коренным образом меняются взгляды на жизнь после пребывания в колхозе», фильм 1959 г.), «Осенний марафон», «Свадьба в Малиновке», «Алитет уходит в горы», «Рябиновые ночи» (аннотация: «Мелодрама 1984 года о жителях деревни, покидающих ее ради более приличного места под солнцем, и о механизаторе Татьяне, ни за что не желающей этого делать»). Зритель практически не расстается с советским временем своей жизни, благодаря кнопке телемашины времени погружаясь — на выбор — в любое десятилетие советской власти, соответственно этой власти проинтерпретированное. Таким образом, в один и тот же день — например, в День независимости России 12 июня — он может убедиться в том, что во времена Хрущева («Я шагаю по Москве») и времена Брежнева («Три тополя на Плющихе») студенту, таксисту и колхознице жилось намного романтичнее, веселее и нравственно опрятней, чем сегодня. В современность телезритель в тот же день может попасть только в фильме «Русские братья» (см. аннотацию: «…в наше время брат идет на брата, одурманенный лозунгами о свободе и равенстве»). Все аннотации взяты из еженедельного приложения к газете «Комсомольская правда».
Во времена «поздней» перестройки на ТВ возникла «Киноправда?» — советские фильмы 30-40-х годов («Великий гражданин», например) снабжались непременной сопроводиловкой журналиста, толкующего идеологическую, пропагандистскую задачу фильма в контексте исторического периода, а затем, после демонстрации фильма, в течение получаса шла открытая дискуссия с участием историков, социологов, философов и самих зрителей — по телефону. Теперь же «Кубанские казаки» Пырьева, «Щедрое лето» Барнета, «Большая жизнь» Лукова идут безо всяких комментариев — и с непременно возрастающим рейтингом. Потому что массовый телезритель жаждет не только боевиков и «ужастиков», сколько сказку, утешающую сказку, погружающую его в спокойный и радостный мир, при этом — вроде бы мир собственной, хотя и утраченной, страны. Разочарование в «демократах» и «демократии», обманутые ожидания немедленно, на следующий день после августа 91-го установления светлого настоящего? Да, и это, конечно, тоже.
Ответом на изменившуюся психологию телеаудитории стала новогодняя программа (шедшая с вариантами аж несколько лет, пока сами изготовители не устали) «Старые песни о главном», подготовленная новым поколением эстетов телепостмодернизма (К. Эрнст и Л. Парфенов). Поп-звезды в примитивно подогнанных китчевых сюжетах исполняют знаменитые песни из советских киношлягеров. Но исполнители, несмотря на заявления самих создателей о несомненном успехе, безусловно, проигрывают рядом с оригиналом. Новая вульгарность (отчасти издевательская, «стебная») не побеждает искренность и воодушевление старых и неувядающих в глазах зрителя лент — только лишний раз подтверждает, что «время демократических перемен» не может предложить ничего сопоставимого с тем, что было создано по канонам соцреализма.
Все телеканалы — без исключения — выступили в новогодних передачах с 30 декабря по ночь с 4 на 5 января заедино: «Передавались одни и те же лица, звучали одни и те же песни, в сотенный, а то и в тысячный раз шли одни и те же фильмы. <…> Тоска по родине (СССР) и тоска по прошлому… парадоксально слились в утерянном единстве советского народа. Эмоциональная память не случайно оказывается сильнее рациональных доводов. И погоня за зрителем в данном случае потребовала полной и безоговорочной капитуляции реформаторов» (К. Разлогов. Вперед в Прошлое. «Искусство кино», 1997, № 3, с. 34). Эффект оказался обратным тому, что вкладывалось авторами-идеологами в ерническую по замыслу передачу «Старые песни о главном».
Историческое сознание — в ситуации распространяющейся культурной ностальгии — попытался ввести в рамки «сюжетов года» один из самых стильных журналистов (а ныне — продюсер) постсоветского ТВ Леонид Парфенов в проекте «Наша эра: 1961–1991» (обращаю внимание на чрезвычайно показательный эпитет «наша»: условие sine qua поп, что история не может быть в силу тех или иных идеологических причин отвергнута, отрицаема, обрублена или искажена). Итак, что же это за «наша» эра? Играющий в беспристрастность Парфенов отказался от ностальгического дизайна «Старой квартиры», предложив постмодернистский полиэкран в отсутствие «вещных» подтверждений и «зрительских» воспоминаний. Участники-зрители заменены четырьмя экспертами, отчужденно комментирующими перечисляемый с нарочитой монотонностью Парфеновым как бы равновесный ряд событий: в равном весе выступают что дело Бродского, что строительство Асуанской плотины, что открытие нового магазина или популярность ткани джерси. Если «Старую квартиру» можно уподобить — по жанру — коллективным поминкам, то «Наша эра» — это безусловная анатомичка (геометрия, цвет, атмосфера передачи, ее заставка, музыка — все выполнено в холодных тонах даже не операционной, а прозекторской), где луч экрана — это скальпель, режущий уже омертвевшие ткани, а ее ведущий и эксперты, демонстрируя «стеклышки» взятого на анализ вещества, докладывают результаты гистологического анализа. Время уже застыло после смерти, оно абсолютно отторгнуто от зрителя, контакт не только фланирующего по музееобразному времени праздного посетителя (и такая маска у Парфенова есть, особенно когда он осуществляет чрезвычайно дорогостоящие прогулки босиком по кубинскому пляжу ради минутного рассказа — в подлинных декорациях — о кубинском кризисе 1962 года), но и ведущего со временем — это контакт лишенного эмоций эксгуматора с трупом. Правда, довольствуясь своей ролью, эксгуматор иногда прямо вторгается в документальные кадры хроники (при помощи компьютера), возникая фоновой фигурой при государственных встречах, услужливо подавая винтовку для охоты или полотенце после умывания Хрущеву. Это игровое вторжение на самом деле обладает неожиданным для ведущего смыслом, демонстрируя компенсаторную ревность, непосредственную лакейскую зависимость, желание приблизиться («встать рядом») к главным действующим лицам эпохи.