Катенька успела закончить четыре класса церковноприходской школы и очень хорошо разбирается в финансах.
Зимой по праздникам она облачается в свободное платье плотного зеленого шелка. Летом — в светлое.
Шелк, как она мне объясняет, парашютный. Я представляю себе этот парашют — над Тушином во время воздушного парада спускаются гроздья цветных парашютов.
Самолеты над Тушином выстраиваются в буквы, буквы — в слова: «Слава Сталину!»
Воздушный парад почти вытеснил по народному чаянию престольный праздник. В Строгине своей церкви не было — в Троице-Лыкове ее давно закрыли. Но память о престоле все-таки была, и его отмечали, хотя, конечно, намного скромнее, чем парад.
Парад был праздником деревни Строгино. На берег Москвы-реки съезжается толпа народу, все родные и знакомые жителей всех окрестных домов.
Несмотря на разный цвет волос, от темных шатенов до светлых блондинов, жителей Строгина отличают ярко-голубые глаза. (У мамы они стали серыми уже в городской жизни.) Чтобы попасть в Строгино, надо от метро «Сокол» сначала около получаса ехать на трамвае № 26, а потом плыть на речном катере из Щукина. И когда на катер поднимаются плывущие в Строгино, было видно, что это совсем особая порода людей. Подтянуто-худощавых, с пронзительными глазами и правильными чертами лиц.
Самое восхитительное в длинных маршрутах от Москвы до Строгина — плавание по водам. Матрос ловко откручивает от щукинской пристани толстый канат, катер отчаливает и идет прямо к противоположному берегу, где высаживают чужих. И только свои, сторожин- ские, плывут дальше по стремнине темнеющей (дело было, как правило, вечером) реки к Строгину.
Хочется плыть как можно дольше.
Плоский заросший травой берег с аккуратными самолетиками справа — Тушино.
А слева по ходу сначала простираются луга, потом поднимается по песчаному откосу Строгино, с приусадебными садами, с лодками, привязанными тяжелыми цепями, с полоскающими белье или отдраивающими речным песком кастрюли хозяйками.
Неподалеку от пристани капитан заглушает мотор, и слышен только плеск поднятой нашим катером волны о дощатый, солнцем прогретый причал. Нас с мамой встречает дед — с очередной из своих собак, всегда радостно приветствующей своих: тяжелыми лапами на детских плечах, жарким облизыванием лица, суматошными прыжками-танцами вокруг. «Фу! Фу!» Лада, или Джек, или красавица рыжеватая гончая Бекки, — их останавливает мама, пока дед берет из ее рук сумки. И мы идем широкой приречной улицей, поросшей мягкой ромашкой и травкой-муравкой, к дому, заходим в сад, полный накренившихся от созревающих плодов яблонь, каждая из которых названа своим именем.
Дед дает яблоням наши имена.
Помещица Карзинкина, чье имение в Троице-Лыкове было неподалеку, велела выставить пятнадцатилетнего деда за ухо — когда он явился незваным, но во фраке и с бабочкой, на ее летний загородный праздник.
Сейчас в тех краях живет Александр Исаевич Солженицын.
А на месте сада моего деда громоздятся похожие на сырые облака кварталы. Когда они приближаются и лезут в окно автомобиля, я отворачиваюсь. Ведь в Строгино можно попасть только на речном трамвае.
