Как то сказывал прибывший из каких то дальних краёв его родственник, что мол, предки его, были то ли из Латвии, то ли из Литвы. И он из них самых победоносных и родом. Но сочетание смешалось то ли в памяти, то ли в образах, и не было бы удивительным, если название оказалось, в следствии - «глухой не расслышал» или повествуемый невнятно сказал, то есть неверно изложил свою мысль в словесном обличии, так вот если бы название оказалось совсем не Литвой, а Луизианой. Правды и сходства не доберёт никто. А нужно ли?
Он снова вспоминал. Вспоминал вёсны. Как купались слова в потоке весенних ручьёв. Струились, отдалялись, обрамлялись, застывали мысли. Он вспоминал вёсны. Или одну из прошлых вёсен. Когда прогуливался на Площади фонтанов. И небо купалось в отражении луж дождя как в зеркалах. Тогда он был просто Невским Славой в чудном плаще, человеком, шагавшим по лужам. И так было день за днём, до тех пор пока он не встретил её. Красивую, чуткую, тонкую, хрупкую, нежную как весна. Она прошла мимо и улыбнулась. Своей проникновенной запоминающейся улыбкой. Улыбнулась и коснулась сердца. Так улыбаются разве только от счастья, в лучах солнца, от света, которым полна душа.
Он понял, что забыл её облик, очертания её образа, он забыл её глаза, слова, ресницы, фразы, её смех и слёзы. Он забыл. Забыл о том, как потом они встретились в утреннем морозном кафе. Кофе с горчинкой, салфетки, столики, окна. Таял снег, шёл мокрый. Но в этих окнах уже была заблудшая весна. Касалось, это понимала зима. И она. Улыбалась, влекла, манила, таяла как льдинка-снежинка в руках. Он помнил чувства, ощущения её, присутствие её, но напрочь забыл черты её лица.
Он забыл. Словно не знал больше, не видел, не мог увидеть, различить. Он пытался вспомнить, но всё было напрасным. Он ходил по комнате в мысленном поиске. Под ногами скрипел пол. Треск старых досок характерно перебивал, врывался в тишину, в этот вакуум без слов. Но мысли только уходили в приоткрытое окно как сигаретный дым.
В одном из закоулков весьма пространственной комнаты находился мольберт, белое полотно, кисточки и краски. В неком удивлении Саркалевский подошёл поближе к увиденным предметам. Но никак не мог понять почему и зачем они здесь. Но как только взял в руки кисточку и коснулся полотна, кисточка словно сама начала рисовать образ. Он, казалось, был совершенно не властен над своими действиями.
Горели свечи. Было уже далеко за полночь. Ветер развевал шторы, и был дыханием ночи. Яркое тёмно-синее насыщенное небо краем заглядывало в окно. А он всё рисовал и рисовал. Он рисовал её образ. Остановился только когда вдалеке на небе появились первые просветы нового дня. А потом упал ничком на полу возле нарисованного образа, картины, портрета, свернувшись в клубок то ли от боли, то ли от усталости, и уснул.
Среда, около полудня. Седьмое марта две тысячи седьмого года.
На старом комоде стояли часы. Они всё время показывали одно и тоже время. Слой пыли тесно покрывал их циферблат приглушенно-пастельного цвета. Саркалевский проснулся и с помятым видом направился в ванную. День под названием вторник словно выпал из его памяти. И он оказался сразу в дне, который назывался средой.
Он открыл шкаф и среди многочисленных одежд выбрал одну. Он одел старый плащ и вышел на улицу.
Светило солнце. Был мягкий погожий день. Сырость двухнедельной давности куда то подевалась и пропала. Асфальт высох и стал пыльно-серым.
Он шёл. И в его шагах была лёгкость. Словно перед долгожданной встречей. Словно его сердце купалось в бескрайнем океане радости и умиротворения, света и счастья. Он шёл. Он смотрел на мир, а мир смотрел на него. Он забыл всё. Он не помнил былые вёсны. Он
запоминал ту, которую видел сейчас.
Стеклянные двери лавки букиниста со скрипом открылись и хлопнули вдогонку за человеком, который заходил. А ветром опрокинуло неустойчивую корзину для мусора. Череда журналов недельной давности с весьма характерным гладким скольжением выпала на асфальт прямо под ноги Саркалевскому. Он поднял один из журналов и с каким то недоумением прочитал – седьмое марта две тысячи седьмого года.
Он вернулся в дом, он повесил свой плащ на гачёк в прихожей, он направился в свой кабинет. Перебирая кипу бумаг на своём столе, он наткнулся на раскидной календарь и последнюю запись сделанную в нём. Страницы пожелтели то ли от солнечного света, то ли от давности. Он перекинул лист и прочел – седьмое марта две тысячи шестого года.