«Знаешь, – вдруг говорит он, – а я ведь скучал по ночам
Петербурга. Какие там ночи в апреле,
Мой невидимый зонт мотыльком обретает свой цвет:
Голубой, золотой, светло-невский и иссера-белый…
Словно каждый рассвет оставляет на нём беглый след».
Замолкает и смотрит в окно. Солнце плещется в чае.
Оле жмёт мне ладонь и спускается за горизонт.
…Петербург. Просыпаюсь. На смятом моём одеяле
Тёплым облаком светится сине-невидимый зонт.
***
Между верой и знанием пропасть весомей, чем видится.
…Дело было под Веной столетием раньше войны.
Я спасла двух детей от восставших солдат в тёплом Линце, и
Мы брели по дорогам испачканной кровью страны.
Мы молчали, но память людская не терпит молчания,
Разговор – не излечит израненной детской души.
Мальчик Виссен и девочка Глаубе лёгким касанием
Объяснили мне всё: что есть смерть, в чём – любовь, и как жить.
…Мы стоим на пороге – семь вёсен прошло с революции.
Юный Виссен уходит в свой первый трёхмесячный рейс.
На прощание он протянул на оранжевом блюдце мне
Синий камень, пылающий яростней, чем эдельвейс.
"Это знание, – он говорит. – Абсолютное знание.
С ним ты можешь во всём совершенно уверенной быть".
Я беру синий камень – и тяжестью в правом кармане он
Отдаётся теперь. Мне хотелось бы это забыть.
Через несколько дней вслед за братом уходит и Глаубе.
Мы прощаемся тихо – она лишь проводит рукой
По спине. Говорит: "У людей, милый друг, веры мало, и
Мне хотелось бы, чтобы она оставалась с тобой".
У меня прорезаются крылья, и вера, как облако,
Белым пламенем светит во всю поднебесную высь.
И её не отнимет солдат, ни спугнёт громким шорохом
Ни один человек, ни гроза, ни случайная мысль.
Там, где спит горизонт, встретит Виссен сестру после плаванья,
Я стою у окна, камень знанья в ладонях зажав.
Будет всё хорошо, ведь со мной моя вера – mein Glaube.
…Между верой и знанием пропасть острее ножа.
***
Автор пишет письмо, ты выходишь из книжных врат,
Я читаю и чувствую рядом твоё дыханье.
Ветер кружит слова и роняет в тетрадь наугад,
И ложатся они то картинами, то стихами.
Мы уходим наверх по дорожке твоих следов,
Наше счастье пытаясь держать, совместив ладони.
И твой город мне кажется лучшим из городов,
А улыбка твоя – самой искренней и спокойной.
На страницах письма то надежда, то смертный бой,
Ты грустишь, что сюжет этой книги тебе неведом.
Только знаю, что ты остаёшься всегда со мной —
Я твой образ храню рядом с сердцем незримым светом.
…И когда на заре мне проявится путь домой,
Я почувствую кожей твою неземную смелость:
Вопреки всем сюжетам предложишь мне быть с тобой —
И былое я брошу в обмен на любовь и верность.
…Путь чернильный перо завершит, и в последний миг
Автор рукопись бережно прячет под тенью неба..
…И мы вместе летим по страницам случайных книг
И по кадрам из прожитых фильмов бесцветным снегом.
***
А в моей Хиросиме сейчас дожди, как и тысячу пасмурных лет назад.
У меня под одеждой звенят ключи, я смотрю, как синеют твои глаза
От серебряной песни речной воды и от розовой сакуры на горе.
Я кружусь лепестками в краю, где ты обращала золу в мотыльковый свет.
Я сплетаю кольчугу из снов ветвей, из солёного ветра и жёлтых роз,
Мои серые крылья сильней цепей, что сковали запястья узором звёзд,
Ты танцуешь по лезвию, как огонь, не боясь превратиться в прозрачный цвет,
…ты мой город, с изломанной в дым судьбой, обречённый на вечность, борьбу и смерть.
Хиросима моя с каждым днём бледней, на ладонях её оседает боль.
Я дарю ей ключи, я сжигаю дверь, на руках остаются роса и соль,
Мне б тебя увезти далеко на юг, где растут виноград, кипарисы, тмин,
Я б тебе рассказал, что тебя люблю, и на флейте играл бы в плену долин.
Ты с щеки незаметно стираешь кровь, улыбаясь печально под звук дождя,
У тебя на груди – острия шипов, – я не смог, не успел защитить тебя.