Улыбка застыла на моем лице, как гипсовая маска античных комедиантов, когда я летел домой по ночной трассе. Свет фонарей слился в серебристую полосу и парил надо мной, указывая дорогу. Мой Млечный Путь к светлому будущему и ярким звездам. Перспективы, которые открывал нам патент, громоздились в моей голове, толкаясь друг с другом, как колхозницы в очереди к прилавку сельпо. Я чувствовал себя берсерком, впавшим в боевое безумие. Мне грезились лица Мегеры и Самохвалова, когда через месяц-другой я приду к ним за трудовой книжкой. Нет, не приду, а приеду на собственном бентли цвета кубанита! (Спасибо геологу Сереге: я-то долгое время думал, что оттенок моего «Фокуса» серый, как и написал в техпаспорте дальтоник-регистратор.) А еще лучше не на чопорном бентли, а на хищном приземистом мазерати, таком же, как тот, что промчался сейчас мимо меня, обгоняя по встречке. Я утопил педаль газа, стремясь настигнуть соперника и поглядеть, кто же там в салоне сидит такой резвый. Наверняка восемнадцатилетний мажор, сынок губернатора или прокурорского решалы. Михалыча обязательно перетянем к себе. Он, конечно, немолод, зато надежен и исполнителен. И Панюшкину тоже прихватим вместе со всеми ее губами. Пускай работает, чем умеет. Да и будет чем время занять, пока Юлька пропадает в своих спа-салонах. А Мегере предложу должность замдиректора по чистке толчков. Сниму офис на целый этаж и специально разведу технический кран с туалетами в разные концы помещения. Пусть таскается по всему опенспейсу туда и обратно с тряпками и с ведром. Вот с таким же точно ржавым ведром, как то, что болтается на кузове этого КамАЗААААААААААА!!!!!
***
Стадо буйволов несется вскачь по расплавленной солнцем пустыне, взрывая копытами землю, выкорчевывая сухой ковыль и поднимая в воздух облака душной пыли. Солнце слепит до боли, гоня стадо к линии горизонта. Быки оглушительно мычат, разрывая приближающимся воем барабанные перепонки. Впрочем, откуда у перекати-поля барабанные перепонки? У него есть только катун, состоящий из ветвистых стеблей. Этому факту перекати-поле научили в незапамятные времена, на заре всемирной истории. Кажется, на уроке ботаники. Тогда перекати-поле не было безымянным, и ему было свойственно странное сочетание звуков Марк Гурецкий.
Буйволы скрылись из виду, хоровое мычание стихло, яростный свет растекся по векам матовой белизной. Мычал, оказывается, я, ворочаясь на жесткой лежанке. Превозмогая тяжесть в мозгу, я разлепил веки, сфокусировал зрение и уставился на низкий равномерно подсвеченный матово-белый потолок. Для рая здесь, пожалуй, тесновато. Потолок, пол, четыре стены. Выходит, я все еще жив.
«Воды?» зевнула дежурившая на краю беспамятства мысль. Ее тут же сбила с ног и размазала по асфальту другая: «КамАЗ!!!». Сердце ухнуло, едва память прокрутила перед моими глазами в ускоренном темпе фильм о последних секундах перед аварией. В ушах раздались отголоски адского грохота и скрипа сминаемого металла. Боже, я ведь себя чуть не угробил! Должно быть, меня вытащили и успели доставить в больницу. Вопрос только: насколько целым?
Я сел на кровати и сбил в ком прикрывавшую меня простыню. Ощупал голову цела. Только волосы куда-то подевались. Видимо, их обрили, чтобы заштопать рану. Правда, непонятно, где рана. Ни повязок, ни рубцов, ни болезненных ощущений. Руки в порядке. Ноги, пальцы, запястья. Видимых повреждений нет, все суставы работают. Только вот руки, судя по их внешнему виду, принадлежат постороннему человеку. Нет, ладони явно мои: безымянные пальцы длиннее указательных, на правой кисти едва заметный шрам от ожога результат детской игры с горящим полиэтиленовым пакетом... Только вот кожа на ладонях запеклась морщинами, суставы припухли, короткие волоски на фалангах пальцев выцвели почти добела, а тыльные стороны ладоней вздулись голубой сеткой кровеносных сосудов. Руки если не глубокого старца, то человека, изрядно зажившегося на этом свете.
Продолжив исследовать свое тело, я осмотрел потемневшие соски в обрамлении редких седеющих волосков и обнаружил под ними обрюзгший живот. А сорвав с себя простыню, уставился на предмет мужской гордости, гордиться которым теперь стало несколько затруднительно: такой родной и знакомый по форме, он скукожился, а волосы на лобке, утратившие жизнерадостный солнечный цвет, приобрели пепельно-белый оттенок.
Я старик, с ужасом проронил я в пустоту помещения, вслушиваясь в свой голос.
Голос тоже оказался чужим стал ниже, гортаннее и будто растрескался.