— Мамочки.
Столетняя чародейка, видевшая горы мертвых, видевшая такие ужасы, что описать не хватит слов, посмотрела на нее и сказала «мамочки».
Значит, дела и правда хуже некуда.
— Доченька, — прошептала Йеннифэр. — Доченька, что они с тобой сделали?
Цири обещала себе держать лицо. Наказала себе: она все расскажет, как оно и было. О том, что никто не виноват. О том, что это был ее выбор. О переплетениях времени и судьбы. О злой шутке Междумирья.
У нее и речь была заготовлена, вплоть до последнего предложения.
А потом вслед за чародейкой вошел Геральт и сказал всего одно слово, дважды:
— Дела, — сказал он, почесав седую бороду. — Дела…
И тогда Цири взглянула на родителей, а потом — на свои блестящие, отполированные, сверхдорогие, черно-золотые ноги с дотла сгоревшей проводкой — два бесполезных куска углепластика — и горько разрыдалась.
****
Тем же вечером Ложа собралась в полном составе. Чародейки явились, временно отбросив склоки и распри, одна наряднее другой.
На ноги глядели, но не комментировали. Как и на костыли (Цири предпочла ковыляние на них позору сидения в инвалидной коляске). В васильковых глазах эльфки Эмеан она заметила что-то вроде отвращения, в лазурном взгляде Трисс Меригольд – жалость.
Цири рассказывала. Какие-то моменты опускала, какие-то — приукрашивала, какие-то преуменьшала.
— Как интересно, — сказала Фрингилья Виго и поджала подведенные облепиховой помадой губы. — Удивительнейшая история, право сказать.
В переводе с чародейского — ни черта я тебе не верю.
— Не вижу в рассказе ничего невозможного, — возразила Ассирэ вар Анагыд, поигрывая гранатовым браслетом. — Вопрос только в том, что мы можем перенять.
Цири качает головой. Путь на Спираль ей закрыт. Стоит открыть еще одну дверь; оставить маленький и незаметный след; как Они поднимут свои уродливые головы, и стребуют отлитый в безвременьи долг.
— Что нам нужно перенять, — поправила ее Филиппа Эйльхарт. На ее довольно смело оголенном декольте поблескивала нить из чёрных агатов. — Половину из описанного я бы оставила в том богами забытом мире.
Йеннифэр едва слышно вздохнула.
— Нет, милые дамы, вопрос совершенно не в ваших непомерных амбициях, — возразила Йеннифэр. — Вопрос в том, как мы вернем Цирилле ноги.
— Видимо так же, — со спокойной улыбкой сказала Филиппа. — Так же, как вернули мне глаза.
А Трисс Меригольд, все такая же рыжая, веснушчатая Трисс Меригольд, ничего не сказала. Просто подошла и обняла ее. И сказала, что ей жаль.
Больше ей ничего и не нужно было говорить.
****
С Геральтом они пили до самого утра. Глушили нильфгаардскую лимонную как не в себя, даже не закусывая, но, как ни странно, не пьянели ни капли. В основном рассказывала Цири, Геральт за весь вечер произнес, пожалуй, всего три-четыре слова, в разных комбинациях.
«Ублюдки», «суки» и «они заплатят». И сжимал кулаки.
— Если бы, — криво усмехнулась Цири, и тут же опрокинула стопку. — Если бы.
И — верил. В отличие от Ложи, верил каждому слову.
Даже в машины, что умнее людей. Даже про киборгов. Даже когда она рассказывала о лабиринте Междумирья — а тому, что она там увидела, Цири и сама не верила.
Уехал на следующее утро, прежде чем Цири успела проснуться. Оставил записку: «Отправляюсь на Скеллиге, на поиски Ока Бафомета». Того, что, как говорят легенды, смотрит сквозь миры.
Оставшаяся на завтрак Филиппа фыркнула и сказала, что Око Бафомета придумали эльфы, в глубоком алкогольном делирии и сугубо потехи ради.
Йеннифэр, окунув маленькую ложку в ореховый пудинг, назвала ее жестокой сукой. Та, кажется, восприняла оскорбление как комплимент.
****
Эмгыр дал ей отлежаться пару недель, а после — пригласил на ужин. Не лично, конечно, прислал со слугой приглашение на надушенной бумаге. Варианта отказать у и так слишком долго пользовавшейся его гостеприимством Цири не было.
Ужин подали в главной комнате верхнего замка, ассорти из осенней птицы — глухарь в яблоках и фазан в винном соусе. Когда пажи принесли второе блюдо — суфле из гусиной печени — Эмгыр, наконец, спросил.
— Да, — согласилась Цири. — Я буду Императрицей. На что я еще теперь гожусь?
Она хлопнула по гладкому углепластику под бархатной черной юбкой.
Эмгыр, облаченный в черный дублет с брошкой в виде серебряной саламандры, сидел на другом конце стола и нанизывал мидии на вилку. Проглотив вторую, ответил, взвешивая каждое слово:
— Ты понимаешь, что это значит, дочь моя? — спросил, морща лоб, Эмгыр. В волосах цвета воронова крыла начала появляться седина, как первая изморозь на витражах дворца из темного стекла.
От такого обращения Цири шумно выдохнула через нос.
— Ты не будешь принадлежать самой себе.
— Никогда не принадлежала, — хмыкнула Цири. - Что уж теперь и начинать?
— Замуж выйдешь во благо Империи, — без заминки продолжил Эмгыр.
— Выйду, — безразлично ответила Цири.
— Будешь править Империей Великого Солнца, огромнейшей из существовавших, — закончил Эмгыр.
— О, pаpa, — скривилась Цири. — Вот тут ты совершенно не прав.
Есть такие империи, на фоне которых Нильфгаард покажется ничтожной букашкой. Эмгыр не ответил. Только усмехнулся, взглянув на дочь.
— Нужно подготовить государство, — подытожил он. — Коронуем в следующем году, по весне.
****
Они сошлись естественно и как бы невзначай, две калеки — слепая чародейка и Императрица с железными ногами.
Случилось это, когда Филиппа вдыхала в углепластик жизнь, расписывая магическими глифами — так, чтобы Цири могла худо-бедно проходить еще один день. Чародейка сидела у ее колен и вырисовывала на голени охрой знак Соломона — «сделай неживое живым», прямо под эмблемой Шарифа.
Цири любовалась на быстрые движения рук и подчеркнутую атласной лентой глубокую линию декольте. Филиппа, вдохновившись трактатом о големах, придумала способ возрождать в ее ногах какую-никакую жизнь, чем заслужила прощение Тайной Полиции Нильфгаарда и личную протекцию Императрицы. Вместо нейропозина Цири подсела на вычурную, изощренную магию Филиппы.
Как подозревала Цири, с вполне конкретным расчетом.
Пока чародейка корпела над ее протезами, сама она рассматривала повязку на глазах и представляла черные впадины под ней. А когда Филиппа медленно поднялась на ноги, отряхнув испачканный охрой подол платья, то прижалась к чародейке губами — сухо и жадно. Почти умоляла.
Нельзя же вечно по нему плакать.
Та ответила на поцелуй так, будто ждала его всю жизнь.
****
Заседания Ложи стали все регулярней, а голос Цири на них — все громче. Раньше они казались ей такими грозными, эти чародейки, такими могущественными и влиятельными.
Раньше было раньше.
Цири поправила стоячий белый воротник, чёрную бархотку на шее, расшитую золотой нитью. Корону она надевала редко, но на заседания Ложи — всегда. Стукнула тростью о мраморный пол — мол, сейчас будет речь. Эмгыр приказал лучшему ювелиру Нильфгаарда выточить ее из слоновой кости и украсить тяжёлым набалдашником из сусального золота. Цири таким подарком в papa тут же и запустила, тот ходил потом со здоровенной шишкой на лбу и нелепо оправдывался.
А потом, когда пришли осенние холода, сама взяла трость в руки.
— Знания нужно контролировать, — жестко отметила Цири, — Люди сами не ведают, что творят. Без жесткой руки…
Она вспомнила Хэнша. Полуживые трупы джанки, «чёрное мясо» киберпроституток и смог.
Она вспомнила Детройт. Одинаковых корпоративных дронов, туман и полицейских с дубинками.
Вспомнила заговоры корпораций, масс-медиа и невидимую руку рынка.
— … они творят черти что, — закончила Цири.
Она приведёт свой народ к процветанию. Чего бы это ей ни стоило. Чего бы это ни стоило ее народу.