одовой сущности,
совпадающей с разумом.
Третья традиция, по отношению к которой первые две могут
считаться маргинальными, является синтетической. Она
заложена Аристотелем и может быть названа его именем —
аристотелевской; в Новое время наиболее ярко представлена
Гегелем. Согласно этому пониманию, нравственные
добродетели — это и путь к счастью, и самый существенный его
элемент. Если в эпикурейской традиции счастье совпадает с
природностью (в совершенстве ее индивидуально
выраженной человеческой конкретности), а в стоической оно
отождествляется с возвышением до разумно-невозмутимого
отношения к природной эмпирии индивидуальной жизни, то
аристотелизм трактует счастье как вторую природу,
выступающую как совершенная деятельность, деятельный разум.
Разумно преобразованной природе свойственны свои
собственные удовольствия. Такой подход связывает проблему счастья
с конкретным анализом видов человеческой деятельности,
открывая тем самым возможность создания теории счастья.
Существенными при этом являются вопросы о счастье
индивида и счастье общества (государства), а также о собственно
человеческом и высшем (божественном) уровнях счастья.
Этические учения античности, Средневековья, эпохи
Просвещения исходили из образа человека, основным стремлением
которого является стремление к счастью. В этом общем
смысле все они были евдемонистическими. Различия начинались
при конкретизации того, что такое счастье и как оно
достигается. Согласно евдемонистическим учениям (в собственном
смысле слова), человек достигает счастливого состояния
непосредственно — в той мере, в какой он
руководствуется своим желанием счастья и старается наиболее полно его
удовлетворить. По мнению представителей других
этических школ, ни в понимании счастья, ни в стремлении к нему
нельзя руководствоваться чувством удовольствия, пугь к
счастью может даже предполагать отказ от него. Эту вторую
традицию, к которой относятся киники, стоики, скептики,
многие религиозные мыслители, нельзя, однако, считать
антиевдемонистической. Она также признает первичность
и существенность желания счастья, но при этом полагает,
что в действительности счастьем является нечто иное, чем
обычно принято считать. Следует поэтому от евдемонизма в
узком понимании (как этической традиции, по
преимуществу связанной с именем Эпикура) отличать евдемонизм в
широком смысле слова как некую исходно-аксиоматическую
установку этической теории. Это различение, в частности,
выделение евдемонизма в широком смысле слова, важно для
осмысления основополагающего значения категории счастья
в системе моральных понятий. Счастье — фундаментальная
категория человеческого бытия. В известном смысле самого
человека можно определить как существо, предназначение
которого состоит в том, чтобы быть счастливым.
В философско-этическом анализе счастья наряду с
проблемой его соотношения с добродетелью важное значение
имели вопросы о том, 1) относится ли счастье к сфере целей или
является сверхцелью, императивом, и 2) может ли быть
счастливым человек, если несчастны его окружающие. Счастье —
цель деятельности, оно находится в пределах возможностей
человека. Но стоит представить себе это состояние
достигнутым, как жизнь в форме сознательно-целесообразной
деятельности оказывается исчерпанной. Получается
парадоксальная ситуация: счастье нельзя не мыслить в качестве
достижимой цели, но и нельзя помыслить таковой. Выход из нее
чаще всего усматривают в разграничении различных форм и
уровней счастья — прежде всего речь идет о разграничении
счастья человеческого и сверхчеловеческого. Уже Аристотель
выделял первую (высшую) евдемонию, связанную с
созерцательной деятельностью, дианоэтическими добродетелями
(добродетелями разума) и представляющую собой нечто
редкое, божественное, и вторую евдемонию, которая доступна
всем свободным людям (гражданам) и связана с этическими
добродетелями. Он же пользуется двумя словами — eu6ai^ovia
и цакарггяс, различие между которыми в последующем
приобрело терминологический смысл (счастье и блаженство).
Счастье заключается в чувстве удовлетворенности индивида
тем, как в целом складывается его жизнь. Из этого, однако,
не следует, что счастье субъективно. Оно не сводится к
отдельным удовольствиям, а представляет собой их
гармоничное сочетание, синтез. Даже как эмоциональное состояние
счастье, по крайней мере отчасти, имеет вторичную природу
и обусловлено определенными представлениями о нем,
претендующими на общезначимость. Тем более это относится
к оценкам в терминах счастья и несчастья. За субъективным
чувством и представлением о счастье всегда стоит какой-то
канон, образец того, что такое счастье и счастливый человек
сами по себе. Говоря по-другому, в своем желании счастья
человек всегда исходит из того, что такое же желание присуще
и другим людям. Более того: счастье одних индивидов прямо
зависит от счастья других. Весь вопрос в том, как широк этот
круг обратных связей счастья. По Л. Фейербаху, евдемонизм