«Новая Голландия»: прогулка и историческое воображение

Далее поэтический променад Мандельштама преображает пейзаж в фантазм: «карлики листья куют». Но и здесь напрашивающаяся ассоциация с русской культурой начала XX века мало что объясняет в тексте. Карлики-гомункулусы из второго тома А. Блока, жившего, как и Мандельштам, неподалеку от Новой Голландии и описавшего свои прогулки по окрестностям в цикле «Город», если были связаны с историческими обобщениями, то как образы символистских пророчеств. Блок и А. Белый описывали эти существа как кошмарные видения, визионерские откровения[28]. Мандельштам не интересовался мистицизмом и эти, скорее всего, известные ему тексты мог воспринимать в связи с увлечением Бодлером (чья урбанистическая поэзия была одним из источников вдохновения Блока). «Новая Голландия» была построена как историческая аллегория из другого стихотворения парижского поэта.

«Лебедь» — поэтическая прогулка по самому центру Парижа, выносящая приговор власти Второй империи и погруженная в мифологию. Поэт наблюдает строительство новой Карузели на месте прежнего зверинца. Как и вся перестройка Лувра, приобретшего современный вид именно при Наполеоне III, это картина торжества циничного государства над революцией 1848 года и Второй республикой:

…je traversais le nouveau Carrousel.
Le vieux Paris n’est plus (la forme d’une ville
Change plus vite, hélas! que le coeur d’un mortel);

Je ne vois qu’en esprit, tout ce camp de baraques,
Ces tas de chapiteaux ébauchés et de fûts,
Les herbes, les gros blocs verdis par l’eau des flaques,
Et, brillant aux carreaux, le bric-à-brac confus.

Là s’étalait jadis une ménagerie…[29]

Стихотворение посвящено одному из главных литературных оппонентов власти — вынужденному эмигрировать в Англию Гюго. Перестраивающийся Париж напоминает поэту три аллегорические картины: историю Андромахи из Троянского мифа, увиденного как-то в зверинце лебедя, а также «галерею» изгнанников и отщепенцев.

Лебедь, сбежавший из клетки и барахтающийся в пыли у обезвоженного источника, — аллегория судьбы поэта в современности, критикующая знаменитый образ поэтического творчества у Горация (Оды, II, 20) и в то же время, возможно, отсылающая к скульптуре замерзающего во льду лебедя в одном из фонтанов Тюильри, которая впоследствии будет описана в стихах Готье и Малларме. Здесь же упоминается герой «Метаморфоз» Овидия (кн. 1):

…je vis, un matin, à l’heure où sous les cieux
Froids et clairs le travail s’éveille, où la voirie
Pousse un sombre ouragan dans l’air silencieux,

Un cygne qui s’était évadé de sa cage,
Et, de ses pieds palmés frottant le pavé sec,
Sur le sol raboteux traînait son blanc plumage.
Près d’un ruisseau sans eau la bête ouvrant le bec

Baignait nerveusement ses ailes dans la poudre,
Et disait, le coeur plein de son beau lac nataclass="underline"
«Eau, quand donc pleuvras-tu? quand tonneras-tu, foudre?»
Je vois ce malheureux, mythe étrange et fatal,

Vers le ciel quelquefois, comme l’homme d’Ovide,
Vers le ciel ironique et cruellement bleu,
Sur son cou convulsif tendant sa tête avide,
Comme s’il adressait des reproches à Dieu![30]

Второе, что вспоминает поэт при виде перестраивающегося Парижа, — окраины, изгнанников, терпящих лишения, скитальцев и одиночек разных мастей (в том числе «плавающих и путешествующих» из Исаака Сирианина, о которых будет петь девочка в хоре в стихотворении Блока) — среду своего социального самоопределения.

Je pense à mon grand cygne, avec ses gestes fous,
Comme les exilés, ridicule et sublime,
Et rongé d’un désir sans trêve! <…>

…Je pense aux matelots oubliés dans une île,
Aux captifs, aux vaincus![31]

Третья аллегория, с которой начинается стихотворение, — история Андромахи из Троянского мифа (Вергилий, «Энеида», ч. з), разъясняющая политический подтекст стиха:

28

См., напр., стихотворения А. Блока «Обман», «В кабаках, в переулках, в извивах», «Я миновал закат багряный»: Блок А. Полное собрание сочинений. М., 1997. Т. 2. С. 95–96, 101, 108–109, 732.

29

Baudelaire Ch. Op. cit. P. 95–96. «…Ka-рузель обойдя до конца. / Где ты, старый Париж? Как все чуждо и ново! / Изменяется город быстрей, чем сердца. // Только память рисует былую картину: / Ряд бараков да несколько ветхих лачуг, / Бочки, балки, на луже — зеленую тину, / Груды плит, капителей обломки вокруг. // Здесь когда-то бывал я в зверинце заезжем…» (Бодлер Ш. Указ. соч. С. 331–332; пер. В. Левика).

30

«Как-то вырвался лебедь из клетки постылой. / Перепончатой лапой скреб он песок. / Клюв был жадно раскрыт, но, гигант белокрылый, / Он из высохшей лужи напиться не мог, // Бил крылами и, грязью себя обдавая, /Хрипло крикнул, в тоске по родимой волне: / „Гром, проснись же! Пролейся, струя дождевая!“ / Как напомнил он строки Овидия мне, // Жизни пасынок, сходный с душою моею, — / Ввысь глядел он, в насмешливый синий простор, / Содрогаясь, в конвульсиях вытянув шею, / Словно Богу бросал исступленный укор» (Там же. с. 332).

31

«Все то же виденье, / Белый Лебедь в раздумье немой маеты, / Как изгнанник, смешной и великий в паденье, / Пожираемый вечною жаждой…»; «О матросах, забытых в глухом океане. / О бездомных, о пленных — о многих других» (Там же. С. 332–333).