Однако «смена вывески» через переодевание подданных и переименование социальных и политических институтов была лишь составной частью стремления Петра насадить некий условный «европейский» стандарт в России. Воспринимая «европейскость» через комплексное и непосредственное переживание «образа жизни», Петр, по-видимому, не выделял отдельные его элементы как фундаментальные, а другие как «производные»: политические институты и фасон платья, организация производства и кулинария воспринимались в неразрывной связи.
Так, вслед за запрещением бород последовал указ о введении в городах органа самоуправления — выборной бурмистровой палаты (в феврале 1699 г.). С одной стороны, насаждался очередной неологизм с иностранным звучанием (причем напоминавшим, скорее, польское burmistrz, чем немецкое Bürgermeister). С другой, создавался действительно новый институт местного самоуправления, которое Петр попытался вывести из-под прямого контроля воевод. Это был лишь один из первых шагов в бесконечной череде административных реформ, отменяющих предыдущие решения и вводящих все новые должности и органы: уезды переименовывались в провинции, воеводы — в комендантов и обер-комендантов, появлялись ландраты, комиссары, рентмейстеры, гевальтегиры (попросту — тюремные старосты) и т.п. Органы власти, прежде отчужденные от населения Московского царства сословной и политической дистанцией, теперь обретали дополнительную символическую отчужденность буквально иноземного происхождения. По сути, Петр и вправду заново «завоевывал» свою страну, подтверждая особый статус своей власти — подобно тому, как это делал с опричниной Иван IV. Однако, в отличие от Ивана, завоевание страны Петром носило, прежде всего, символический характер и насаждало вполне определенную социально-политическую модель, которую он воспринимал в двух основных проявлениях.
Дело в том, что при всей сумбурности преобразовательной деятельности Петра I, который за три десятилетия активного правления одних указов издал около 4000, неизменными приоритетами для него оставались два направления: война и перелицовка России на европейский манер. Причем, «европейскость» являлась довольно избирательным конструктом самого Петра: так, за ношение «щеголями» «гишпанских панталон» следовало даже более суровое наказание (продолжительное битье кнутом), чем за ношение «русского платья»; перенесение административной системы Дании или Швеции на русскую почву никак не предполагало параллельного заимствования и юридических норм, защищавших частную собственность и личную свободу. Столь же своеобразным было отношение Петра к войне: одновременно типичным для абсолютных монархов XVII−XVIII вв. (образцом для которых служил постоянно воевавший французский «король-солнце» Людовик XIV) и при этом напоминающим великих завоевателей древности.
Судя по действиям Петра, война для него была естественным состоянием государства (а не временной катастрофой, как для его предшественников), подтверждающим престиж страны и правителя — поэтому противник в войне должен был быть обязательно достойный. В этой логике ведущаяся война подсказывала реалистические политические цели, а не наоборот (вопреки афоризму прусского военного теоретика XIX в. Карла фон Клаузевица «Война есть продолжение политики иными средствами»). Так, война за пограничную крепость Азов привела к появлению масштабной кораблестроительной программы на юге, в Воронеже, к переселению туда десятков тысяч крестьян для обеспечения строительства кораблей — и, разумеется, нарушению Бахчисарайского мирного договора 1681 г. с Османской империей. Едва вернувшись из «Великого посольства», Петр начинает подготовку к войне со Швецией: закупается оружие, набираются новые полки. Ради новой войны срочно заключается мирный договор с Османской империей — в значительной степени перечеркивая усилия, затраченные в предыдущие годы на наращивание военной мощи на юге. Едва пришло известие о подписании Константинопольского мирного договора с Османской империей (18 августа 1700 г.), как была объявлена война Шведскому королевству (19 августа). Инициатива при объявлении войны всецело исходила со стороны Московского царства, причем никакими государственными интересами она не обосновывалась. Единственной причиной войны называлась «обида», нанесенная в начале путешествия «Великого посольства» в 1697 г., когда шведский губернатор Риги не позволил осмотреть укрепления этого города иностранцам, включая путешествовавшего инкогнито царя: