Не стану подробно сравнивать картины Репина со старыми голландскими — всякому свое, но укажу только на то, что родство между теми и другими — близкое, кровное и что новая картина — одна из самых замечательных, самых необыкновенных и у него, в особенности, и в России, вообще.
По моему мнению, эта картина гораздо более стоит, чем все картины подобного же рода, появившиеся в разных краях Европы в течение XIX века. Сюда относятся, например, очень прославленные при их появлении картины француза Жерве: «Основатели парижской газеты „La Republique Franèaise“, жюри парижской художественной выставки», «Шарко в больнице»; или датчанина Кройера: «Заседание парижского комитета французского отдела выставки в Копенгагене», «Заседание копенгагенской Академии наук» и т. д. И по оригинальной, и по необыкновенно простой и естественной, без всяких выдумок и фантазий группировке, и по правде выражений, поз и движений, и по колориту, по освещению (даром, что Жерве — ближайший ученик знаменитого Мане), наконец, и по всему созданию, новая картина Репина выше этих и многих других, подобных же им новейших европейских картин этой категории.
Вот с каким драгоценным багажом русская живопись прощается с XIX веком и поступает в XX.
1903 г.
КОММЕНТАРИИ
«НОВАЯ КАРТИНА РЕПИНА». Впервые статья опубликована в 1903 году («Новости и биржевая газета», 4 декабря, № 334).
Произведение Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года в день столетнего юбилея со дня его утверждения» — реалистическая изумительная по силе художественной выразительности картина. Стасов восхищен замечательной композиционной стройностью этой «галереи портретов, но вместе с тем и типов», в которых «правда и реальность» отражены настолько, что по лицам портретируемых можно читать «историю и летопись». «Никогда я не забуду, как я был поражен „Государственным советом“, этой гигантской штукой, решившей сто задач соединения вместе бесконечно сложного материала, и с каким чудным успехом и удачей, — писал Стасов даже три года спустя после появления этой картины. — Да, не забуду» (IV, 124). Восторженная стасовская оценка произведения исходила из основных воззрений передвижников на искусство портрета (см. по этому вопросу статью «Итоги нашей портретной выставки» и комментарии к ней, т. 3). В картине Репина Стасов увидел коллективный портрет «завзятых негодяев, подлецов, насильников и злодеев или же идиотов послушных и дураков покорных», — так, по его мнению, художнику удалось выразить в своем произведении отношение к изображаемому явлению — «приговор» (письмо Стасова Репину от 7 июня 1903 года, IV, 52). Данное определение существа образов картины остается неизменным. Так, три года спустя заседание Государственного совета, изображенное Репиным, Стасов вновь характеризует как «собрание подлецов — генералов, мерзавцев, злодеев, членовредителей отечества, бесстыдных изобретателей мерзости и преступлений, торжествующего зла и безумия» (IV, 123).
«…Имею ли я (или кто бы то ни было) писать публично про эту вашу вещь?» — запрашивал Стасов Репина 25 октября 1903 года. И тут же пояснял: «Смерть хочется, смерть руки чешутся!» (IV, 55). Стасов ставил перед собой трудную задачу. Надо было обойти цензурные преграды и все же донести до читателя мысли, которые рождали в сознании критика образы картины Репина. Этого Стасов в значительной мере достигает сопоставлением картины «Государственный совет» с произведениями западноевропейских художников, с теми портретами («папы и кардиналы», «короли и министры», «наемные генералы-звери», «инквизиторы и штатские разношерстные палачи»), в которых выражены «все таинства… горячих симпатий и холодных варварств» портретируемых.
Успешное завершение картины «Заседание Государственного совета» дало Стасову повод предложить Репину тему иного коллективного портрета — «Освобождающаяся Русь». Идея эта осталась творчески не осуществленной, но переписка Стасова по данному вопросу представляет большой интерес в плане выяснения задач, которые он ставил перед искусством. Картину «Освобождающаяся Русь» Стасов разумел как «великолепный pendant» произведению «Заседание Государственного совета», как «собрание антигенералов, людей в сюртуках, рогожах и поддевках, без самомалейших знаков постыдного отличия, но зато благодетелей ныне, присно и во веки веков своего отечества, драгоценных яхонтов и сапфиров рода человеческого — значит, вместе с тем и мучеников своего времени» (IV, 124, 125). По мысли Стасова, в этой картине должны были «явиться русские великие деятели и освободители, начиная с Радищева» (IV, 103). По бокам ее следовало бы «поместить четыре-пять маленьких… где сцену каторги, где сцену Сибири и тундры, где сцену тюрьмы и крепости (Шлиссельбургской, Петропавловской), где сцену пропаганды, то среди интеллигентного общества, то среди рабочих, то среди народа…» (IV, 107).