Выбрать главу

Джейто подумал, что Найтингейл, вероятно, переполнен инфракрасными сигналами.

— А как ты можешь постоянно переносить столько шума?

— Не постоянно. Только когда я включаю «прием». — Соз полностью переключила внимание на Джейто. — Сигналы действительно создают много помех, и они не так надежны, как физический контакт. Но этого достаточно, чтобы я могла взаимодействовать с компьютером, расположенным так близко, как этот.

— И?..

Она раздраженно воскликнула:

— В этой комнате должно быть полно сигналов от различных источников в городе! Но я ничего не слышу.

Джейто сомневался, что Кранкеншафт способен отрезать свой дом от города.

— Возможно, он что-то с тобой сделал?

— Моя диагностическая система не зарегистрировала никаких программных вирусов или повреждений. — Соз помолчала. — Но, видишь ли, моя внутренняя сеть частично создана на основе моей ДНК. Вероятно, он инфицировал ее биологическим вирусом.

И, не говоря больше ни слова, Соз подняла руку и плюнула в гнездо.

Джейто сухо произнес:

— Если ты повредишь его, это нам не поможет. Она улыбнулась:

— Если в моей биомеханической сети блуждает вирус, то нанороботы в моей слюне, возможно, смогут создать антитела.

— А теперь ты что-нибудь слышишь?

— Ничего. — Несколько секунд спустя женщина произнесла: — Есть. Заметка о балете. — Она снова ушла в себя. — Я по-прежнему не могу связаться с городской системой… Но думаю, что сумею залезть в этот компьютер.

Джейто удивленно уставился на нее:

— У тебя нет никаких шансов. Это личный компьютер Кранкеншафта. Все знают, что его невозможно взломать.

Губы Соз тронула холодная улыбка.

— Это моя работа. — Секунду спустя она произнесла: — Я могу показать тебе голографическую скульптуру, сделанную с тебя, если хочешь.

Джейто сглотнул ком в горле. Словно она обрушила на него ту тонну кирпичей из древней поговорки.

— Да. Хочу.

Соз указала в центр комнаты:

— Вот она.

Джейто обернулся — и у него перехватило дыхание.

В воздухе над бассейном мерцал туман, переливающийся всеми цветами радуги. Он плыл над торчавшими из воды блестящими белыми конусами, словно тени облаков в солнечный день. И это создал человек, всю жизнь проживший в ночи! На каждом конусе возникло голографическое изображение Джейто. На самом высоком, с круглым сечением, он сидел, прижав колени к груди и дрожа; с волос и одежды капала вода. Он был моложе, моложе на восемь лет — всего лишь хрупкий юноша. На его лице отражались сменявшие друг друга эмоции: гнев, замешательство, негодование.

Повзрослевший Джейто стоял на следующем конусе, верхушка которого была срезана под углом и имела эллиптическое сечение. Он вспомнил, как позировал для этой скульптуры, как часами стоял на узком столбе, выступающем над поверхностью бассейна. Кранкеншафт давно убрал столб и стер его на голограмме, так что Джейто просто плыл в воздухе, а по лицу его проносились красные и голубые облака. Он кричал что-то, кулаки его были стиснуты. Никакого звука не раздавалось: только губы его шевелились. В мелькании света было трудно понять слова, но он знал их. Он проклинал Кранкеншафта на своем родном языке.

Другой Джейто, рядом с параболическим конусом, стоял, погрузившись в воду до середины бедер. Он водил руками в воде взад и вперед — эту привычку он приобрел от скуки. Следующий Джейто стоял на коленях у гиперболического конуса, по пояс в воде. Кранкеншафт обработал его лицо так, что он выглядел старым. Древним. Его лицо представляло собой отображение возраста, не тронутое биомоделированием, которое богатые люди использовали, чтобы сохранить молодость до конца своей долгой жизни. Ветерок шевелил его истончившиеся седые волосы. Сгорбленный, скрюченный, немощный — это было изображение его смертного удела.

Картина несколько минут сохраняла неподвижность. Затем все Джейто поднялись и начали перешагивать с одного конуса на другой, проходя сквозь друг друга, а над их фигурами проплывали разноцветные облака. Некоторые буйствовали, некоторые дрожали, другие двигались, как автоматы.

Каждая фигура расщепилась надвое, превратившись в двух Джейто, все они продолжали свой странный марш. Затем они снова раздвоились; оригинал продолжал двигаться, а остальные шагали на месте. Новые изображения возникали, словно тени; все они немного отличались друг от друга, создавая эффект размытости. Самый молодой Джейто плакал. Джейто помнил тот день: он рассказывал Кранкеншафту о своей семье, о том, как он любил родных, говорил, что они, должно быть, считают его умершим. На другом изображении Джейто смеялся. Смеялся. Да, бывали дни, когда он смеялся, даже вежливо разговаривал с Кранкеншафтом.

Над поверхностью бассейна появилась голограмма воды, парившая над настоящей водой, словно многократная экспозиция. Там были волны, замершие под неестественно острыми углами или зазубренные, словно пила, фосфоресцирующие красным, пурпурным, зеленым, сине-зеленым, золотым и серебряным светом. Порывы ветра, врывавшиеся в студию, поднимали волны на настоящей воде, и они добавляли штрихи к голограмме.

Фигуры Джейто снова раздвоились, как и их тени. Все они остановились и подняли руки, и движение это побежало, как волна, словно изображая множество квантовых вселенных, каждая из которых воплощала будущее, заданное оригиналом. Радужный водопад накрыл фигуры, и они замерцали. Но водяная завеса не могла скрыть ярость на их лицах.

— Клянусь всеми святыми! — воскликнула Соз. — Это впечатляет.

Джейто сделал усилие, чтобы не заскрежетать зубами.

— Именно поэтому он так знаменит.

— Теперь я понимаю, почему он выбрал тебя в качестве модели.

— Вот как?

Она махнула в сторону голограмм:

— Нельзя увидеть такие искренние эмоции — эту ярость — на лице Мечтателя. Такое вообще редко увидишь. Но у тебя это совершенно. Первобытные страсти, не испорченные цивилизацией.

— Я должен чувствовать себя польщенным? Соз моргнула:

— Я не хотела… — Она запнулась, пристально глядя на скульптуру. — Джейто, посмотри в свои глаза.

— Задача не из легких. — Но он понял, что она имела в виду. Он вгляделся в изображения и, когда увидел то, что увидела она, чуть не задохнулся. Алые. Твердые, как рубин, и холодные, как рубин. Глаза у каждого изображения стали красными. Волосы тоже изменяли свой цвет, превращаясь из темно-каштановых в угольно-черные. Он не мог в это поверить. Кранкеншафт сделал его похожим на Торговца.

Он поднялся, стиснув руки в кулаки:

— Я убью его.

— Это вина, — объяснила Соз. — И катарсис.

— Какого черта, что все это значит?

— Здесь всё, — ответила она. — Вина, которую ощущают Мечтатели, зная, сколько несчастья их родичи принесли тысячам людей. И очищение. Понимание, что чудовище больше не живет в них. Они освободились, превратились из Торговцев в Мечтателей.

— Тогда это ложь. — Джейто был в таком гневе, что едва мог выговаривать слова. — Во имя этого «катарсиса» Кранкеншафт совершил то, от чего, как предполагается, он освободился. Он сделал меня похожим на то, что он ненавидит в себе самом, то, от чего он никогда не избавится… — Джейто осекся. Затем сел. — О дьявол!

Соз наблюдала за его лицом:

— В чем дело?

— Его лучшее творение. Взгляни в лицо демонам и изгони их. Я — основа. — Внезапно все стало совершенно очевидно. — Если он избавится от меня, то демоны, терзающие его, исчезнут. — Джейто сглотнул ком в горле. — Он собирается убить меня, ведь я часть скульптуры. Он с самого начала собирался сделать это.

Соз пристально взглянула на него:

— Он душевнобольной.

Джейто пожалел, что втянул ее во все это.

— Если бы мы погибли на Променаде, он сочинил бы красочную историю. А теперь ты вышла на него, и ему нечего терять — он доставил нас сюда, убьет и сможет использовать нашу смерть для своих нужд.

— Вообще-то, — произнес холодный голос, — ее убьешь ты.

Джейто резко поднял голову. Кранкеншафт стоял в противоположном конце мастерской, у консоли, в углу, где соединялись два голографических экрана. В одной руке он держал птицу Джейто, в другой — лазерный карабин.