Английский функционирует как объединяющий язык; с другой стороны, люди все больше слушают музыку на разных языках. Если ты не понимаешь, о чем песня, благодаря интернету ты можешь найти текст. Плюс существует перепроизводство англоязычной музыки, зрители ищут что-то более уникальное и интересное[581].
Поскольку русская популярная музыка становится культурно самобытным феноменом с потенциальным успехом на международной арене, одним из ожидаемых последствий этого должна быть государственная поддержка (как это происходит в США, Великобритании, Швеции и других странах). Однако российское правительство не принимает никакого участия в русском музыкальном экспорте. Белоусова и Бояринов уточняют, что обращались в Министерство культуры и получили ответ, что на официальном уровне правительство поддерживает только классическую и в какой-то степени народную музыку.
Подобная позиция представляется необычной для страны, которая претендует на статус мировой державы и инвестирует большие средства в международные культурно-развлекательные (прежде всего спортивные) события. Однако, несмотря на общее внимание российской власти к так называемой «мягкой силе», как указывает критик Артемий Троицкий, «реально» власть интересует «широкая публичная сфера»[582] — но не андеграунд. В результате музыкальным экспортом занимаются частные лица и организации, как правило, за свои деньги. Бояринов говорит:
У каждого фестиваля есть своя цена. Музыканты за себя не платят — мы берем на себя расходы как организация. Плюс промо-материалы, копирайт, тексты, верстка, печать, некоторое пиар-сопровождение. Суммарно это от 5 до 10 тысяч евро. Это немаленькие деньги, тем более если ты достаешь их из собственного кармана.[583]
С одной стороны, отсутствие государственной поддержки усложняет процесс развития русского музыкального экспорта, делая его нестабильным; с другой стороны, благодаря этому промоутеры свободны в выборе и избавлены от необходимости согласовывать свои действия. «Государство вообще не интересуется. Оно и не поддерживает, и не мешает, и не влезает», — говорит Казарьян[584]. Бояринов добавляет:
Мы боимся, что если они начнут давать деньги нам или проектам, похожим на наши, это будет под соусом идеологической борьбы. Чего бы не хотелось. Иначе это превратится в политику, а мы избегаем этого. Нам тяжело финансово, мы работаем за свои, но репутационно, в смысле деловых контактов то, что мы не имеем никаких отношений с российским государством, помогает нам, когда мы общаемся с иностранцами[585],[586].
Несмотря на то что продвижение российских групп за рубежом оказывается финансово рискованным предприятием (и «Боль по Европе», и MMW-2019 оказались убыточными), рост этого рынка ощутим. Kate NV, Shortparis, Lucidvox, Кирилл Рихтер и Cheekbones в последние два года стали регулярно гастролировать по Европе, что, в свою очередь, породило эффект домино и общий рост спроса. Как говорит Антон Репка, организатор чешского фестиваля Pohoda: «За 20 лет фестиваля у нас регулярно выступали русские группы, но половина из них выступила именно за последние пять лет»[587]. Reeperbahn в Гамбурге, The Great Escape в Брайтоне, MENT в Любляне и многие другие европейские шоукейсы все чаще принимают заявки на выступления от русских групп или агентств. Впрочем, есть и трудности; в частности — культурный консерватизм и закрытость англоязычного рынка. Казарьян, например, отмечает:
Этим континентом правят ебаные британские букинг-агентства. Как они кого продадут, вот так и будет. Я не думаю, что дело в национализме; австралийские и новозеландские группы прекрасно на все эти агентства подписаны. Это желание не работать, во-первых, с неанглоязычными группами, во-вторых, с группами, которые не являются носителями английского языка. Для них мир существует только как «их мир», а весь остальной мир под них подстраивается[588].
Различные стратегии преодоления этого культурного консерватизма и закрытости я рассмотрю в следующих главах статьи.
На Moscow Music Week-2019 царил оптимизм: многие эксперты говорили, что успех новой русской волны в Европе не за горами — и что российская музыка может стать новым k-pop[589]. Одной из групп — Shortparis — и вовсе предрекали блестящую судьбу вроде той, что сложилась у исландцев Sigur Rоs, поющих на своем либо на выдуманном языке.
В западной прессе Shortparis не раз называли лидерами молодой российской сцены. В 2018 году Джон Робб, музыкант и журналист, придумавший термин «бритпоп» и открывший Nirvana британской публике, увидев Shortparis на фестивале в Словении, назвал их «группой сегодняшнего дня», добавив, что «они и есть 2018 год»[590]. Ричард Фостер в статье о «новой странной России» называет группу «сенсационной» и определяет ее как «идеальный брак рационального и инстинктивного»[591]. Кай Трефор из Gigwise обещал Shortparis «огромное» будущее[592].
586
Отмечу, что с конца 2018 года протестные тенденции в российской независимой музыке стали более заметными — см. последние работы, например, IC3PEAK, Shortparis, Хаски и других. Как это повлияет на музыкальный экспорт — вопрос, заслуживающий пристального наблюдения.
589
Южнокорейская поп-музыка, в последние годы получившая колоссальную популярность по всему миру.
590
Robb J.
591
Foster R.
592
Trefor C.