Свое обращение к этническим и ритуальным мотивам певица объясняет через детство: «Я родилась в Кентау, в Казахстане. Там все было пропитано какими-то ритмами, сказаниями. Ты живешь внутри одной большой мантры»[365]. Высказывание Линды предполагает, что не всегда и не везде мы можем провести четкие границы между переплетающимися реальностью и мифом. Наше существование насквозь мифологично, и нам следовало бы не отвергать мифологическое измерение, но научиться его использовать для расширения нашего культурного воображения.
Другим важным элементом в творчестве Линды является готическое. Она сама предлагает крайне интересную версию соотношения готического и этнического в своем творчестве:
Эти [готические] формы мне всегда нравились, потому что в них нет горизонтали, это некие вертикальные формы, которые все время стремятся вверх. Этника тоже может быть готической, жесткой. Хотя она более широкая, чем просто готика. Готика — это какая-то экспрессия, сильная эмоция, резкий контраст чего-то. Этника, наоборот, мультипропорциональная. В ней очень много разных структур, она может мутировать в любую сферу, в готическую в том числе[366].
Как утверждают Делез и Гваттари, готическая устремленность ввысь отмечает качественное изменение в понимании и практике архитектуры и искусства в целом: «…статичное отношение форма — материя стремится к тому, чтобы стушеваться перед динамичным отношением материал — силы»[367]. Согласно философам, это означает, что готическое стремится не к стабильности, но к интенсивности, которая в своем предельном значении также стремится к перевоплощению, переходу из одного состояния в другое: от земного к небесному, от механического к органическому (готичность Франкенштейна), от оседлого к кочевому и так далее.
Во многих клипах Линды — как «фадеевского» периода, так и последующих лет — постмодернистская готика[368] представлена мрачными вертикальными пейзажами постиндустриальных мегаполисов («Агония», 2004), двойниками, странными существами («Ворона», 1996), пустынными ландшафтами («Северный ветер», 1997), символизирующими ощущение утраты реальности (например, глитчи в клипе «Ворона»), ее фрагментации. Эта среда одновременно отчуждает, отталкивает и фрагментирует, но она также подталкивает к трансформациям. И именно здесь становится возможен «грязный» шаманизм[369] Линды, шаманизм, который ведет вовсе не к просвещению, но к затемнению. В пространстве современного города, переживающего постоянную техногенную и климатическую катастрофу, возможность становления-другим вовсе не сулит достижения гармонии с самой собой и окружающим миром. Здесь возможно только шизофреническое перевоплощение в мусор, в отбросы человечества, в крыс или ворон, приспособившихся к городской среде. Такое становление не означает освобождения или спасения. В мире социальной и экологической катастрофы («Реки стоят, воду больше не пьют») постоянные трансформации субъективности становятся необходимостью.
Если фигуры Агузаровой и Линды были мифологизированы после их появления на поп-сцене, то в случае с Глюкозой миф предшествовал самой реальности. Согласно легенде, сначала существовал сингл «Шуга» (2001) — дешевые синтезаторы, пропущенный через компьютерный модулятор женский вокал, вызывающий, циничный, но в то же время относительно простой текст — который отказались ставить в эфир большие радиостанции, но который стал популярным у пиратов[370]. Затем появились промоверсии еще нескольких песен исполнительницы. Было известно, что за проектом стоял продюсер Максим Фадеев, но личность самой Глюкозы оставалась тайной. Кроме самого Фадеева, ее никто не видел и не знал. Появившийся в 2002 году первый анимированный клип Глюкозы, эстетически отсылавший одновременно к Масяне и к Gorillaz нисколько не помог понять, кто же скрывается за сценическим аватаром. Прояснить ситуацию не помогали и пресс-релизы, рассылавшиеся Фадеевым и нанятыми им пиарщиками.
Даже после того, как в 2003 году произошла развиртуализация и публика узнала, что за образом скрывается Наталья Ионова, слухи и домыслы о том, кто такая Глюкоза на самом деле, не просто не улеглись, но даже набрали новую силу. Журналисты отмечали расхождения в различных версиях происхождения проекта, которые в разное время предлагали Фадеев и Ионова. По одной из версий, вокал «на самом деле» принадлежал бэк-вокалистке Линды Ольге Дзусовой, по другой — жене Максима, Наталье Фадеевой, в третьей пел вообще сам продюсер[371]. Упоминалась даже Жанна Агузарова. Однако в конечном счете интересно не столько установить истину в том, кто или что такое Глюкоза, — интересна сама ситуация, в которой виртуальный, мультяшный аватар, электронная музыка и смоделированный голос вытесняют фигуру реальной исполнительницы или исполнителя. Или, точнее, ситуация, когда на месте действительного человека, стоящего за аудиовизуальным произведением эпохи компьютеров и интернета, может оказаться практически кто угодно, независимо от гендера и прочих характеристик (возраст, цвет кожи, внешность). Уже в самой идее независимости реальной личности от ее виртуальных репрезентаций скрывался соблазн нарушения, провокации, вызова. Настоящая реальность с ее бесконечными ограничениями устарела, на смену ей приходит новая версия реальности — компьютерно смоделированная, фантастическая, азартная, непредсказуемая и уж точно гораздо более интересная и многообещающая. И символом этого ультрасовременного мира на российской поп-сцене стала именно Глюкоза, припанкованная кибердевчонка.
365
Редькин Н.
368
Определение понятия готического постмодернизма см.: Beville M.
369
О грязном шаманизме см.: Borges F.
370
Кушнир А.