Обстановка располагала. Самолет застыл в ночном небе, как гигантский комар в темном янтаре. Разумом я понимал, что он несётся с бешенной скоростью, ежесекундно пожирая километры пространства; но в кабине было так спокойно, что казалось, мы стоим на месте, терпеливо пережидая, пока Земля неспешно провернется под нами с запада на восток. Надя (рыжая Надя, находящаяся вместе со мной, а не та, что стенала сейчас в застенках президентских палачей) безмятежно дрыхла, так и не сняв шлема – через лежавшие на моих коленях наушники я слышал ровное посапывание её дыхания. А что же мне делать с ней? – подумал я и прикрыл глаза. Не могу сказать, что все представившиеся мне варианты ответа на этот вопрос были слишком уж целомудренными…
Проснулся я от тычков Надиного кулачка в плечо. Она явно была встревожена и горячо жестикулировала, но блестящее стекло шлема, по-прежнему закрывавшего её лицо, не пропускало ни звука. Я оглянулся: ночь закончилась, и в лицо был ярко-красный свет поднимающегося рассветного светила. Посмотрев вбок, я обнаружил, что облачность тоже исчезла, и где-то далеко внизу неторопливо проплывали черно-белые пятна земной поверхности. Шлемофон на моих коленях настойчиво попискивал неразборчивыми словами и, успокаивающе кивнув девушке, я поспешил надеть его на голову. Ровный голос без выражения повторял, как заведённый:
– Неопознанный борт, двигающийся по направлению Певек-Анадырь. Отзовитесь. Неопознанный борт, двигающийся по направлению Певек-Анадырь. Прошу связи.
– Это нас! – прошипела Надя в наушники. – Сделай что-нибудь сейчас же!
– Неопознанный борт, двигающийся по направлению Певек-Анадырь. Прекратите личные переговоры. Ответьте на позывной.
– Алё, – неуверенно сказал я. – Диспетчер? Вы нас вызываете?
Голос помолчал.
– Неопознанный борт, вы приближаетесь к закрытой зоне. Ваш сертификат опознания просрочен. Немедленно измените курс к югу на тридцать градусов.
– Я пассажир… Самолет не управляется. Движется сам. Я не могу изменить курс!
– Неопознанный борт, передайте связь пилоту.
– Здесь нет пилота, я… мы одни. Летим из Норильска в Гудым. У нас груз для…
– Вам запрещен вход в закрытую зону. Смените курс или будут предприняты необходимые меры.
– Да как вы не понимаете! Я не лётчик, я не могу свернуть, не умею! – попытался объяснить я.
– Вас понял, – ответил диспетчер и замолк.
Несколько минут прошли в напряженной тишине. Но всё по-прежнему было тихо: самолёт, не сворачивая, продолжал свой курс, связь безмолвствовала. По моим расчетам, лететь оставалось не более получаса.
– А если… – начала Надя.
И тут машина совершила безумный кивок носом вперед: меня бросило на ремни, горизонт рванулся куда-то вверх, а спереди неопрятным пузырем вздулось черное облако разрыва. Индикаторы на панели управления отчаянно замигали. Самолет сильно тряхнуло, Надя заорала от страха и тут же замолчала, нелепо прижав руки к тому месту на шлеме, где должен располагаться рот. Казалось, пронесло: совершив долгую пологую петлю и снизившись на несколько тысяч метров, мы выровнялись и продолжили движение, но теперь оно было не таким ровным, как на высоте – корпус машины вибрировал, а нос едва заметно рыскал из стороны в сторону. Промелькнул еще десяток секунд, и нас, уже слегка успокоившихся, внезапно накрыло второй волной атаки. Взрыва на этот раз я не видел – бронированный колпак прозрачного фонаря разлетелся пылью осколков, как ёлочная игрушка, попавшая под паровой молот, неистовый ветер швырнул мою голову назад, а небо и земля перед нами закрутились в единую тошнотворную спираль. В ушах вновь раздался истошный взвизг девушки, заглушенный резким, как выстрел, звоном – и через мгновение я понял, что вокруг сплошная пустота, кабина куда-то исчезла; сам я вместе с креслом болтаюсь в воздухе, подвешенный за стропы к парашюту, а земля приближается, и довольно быстро. Где-то далеко сбоку чернела точка Надиного кресла под таким же, как у меня, куполом, её голоса в своем шлеме я больше не слышал. У меня болела шея, спина, глаза, заложило уши, а желудок выворачивало наизнанку, но видимо, я всё же был цел – снаряд, попавший в наш самолет, не причинил мне непосредственного вреда. Теперь надо было постараться приземлиться, не переломав кости – и это казалось мне явной проблемой, слишком уж быстро я падал, несмотря на раскрытый парашют. До столкновения оставались считанные метры, я сжался и стиснул зубы, стараясь максимально сгруппироваться. Но в тот самый момент, когда я уже ожидал удара и боли от страшного падения, подо мной словно бы взорвался воздух: спасительное кресло выбросило вниз и вбок широкие надувные маты, смягчившие приземление настолько, что я отделался всего лишь нервным испуганным смехом. С трудом мне удалось оглядеться: обломки самолета догорали где-то у горизонта, устремляя к солнцу густые клубы дыма, а кресло с прицепленной Надей рухнуло совсем рядом, подняв в воздух снежное облако. Я, путаясь в ремнях и матерясь вполголоса, отстегнулся, сполз на землю, и побежал в ее сторону. Ругнулся погромче и вернулся к месту приземления: надо было забрать кейс. К счастью, он оказался там же, где я его оставил – за креслом. Тело моё вроде бы вело себя послушно, но вот ноги все время стремились запутаться и зацепиться одна за другую: вероятно, я получил что-то вроде контузии. Надя же и вовсе была без сознания: когда я стащил и отбросил в сторону растрескавшийся шлем, то увидел бледное безжизненное лицо с приоткрытым ртом и зажмуренными глазами. Но она дышала и крови нигде не было видно – так что я решил, что особой опасности для жизни нет. Расстегнув ремни, я осторожно положил девушку на сложенную ткань парашюта.