На ночь остановились в заброшенной больнице – ветхом каменном здании, затерянном среди развалин частного сектора. Устроились в одной из палат на втором этаже. Тут имелись кровати. Много кроватей. Сетчатые ржавые, они скрипели при каждом движении, а некоторое прогнили насквозь, но это было лучше, чем спать на полу. Павлу тяжело давались ночёвки. От сырости и холода старая рана так разболелась, что он даже ходить нормально не мог, хромал постоянно. Впрочем, сегодня тоже оказалось не суждено поспать. А так хотелось. Он тоже последние дни недосыпал, и теперь, оставшись один в ночи, то и дело проваливался в дрёму. Лишь огромной силой воли возвращал себя к бодрствованию.
Было холодно и жутковато. Противно урчал желудок. Сегодня не поужинали, брикет «химки» оставили на завтра, ведь никто не знал, сколько предстоит идти. За окном шумел ветер в голых ветвях. Хоть Павел уже не первый раз ночевал среди руин, его всё равно пугали пустота тёмных коридоров, обшарпанные стены и особенно посторонние звуки. Он знал, что виной им сквозняк, но всё равно не покидало ощущение, будто в здании есть кто-то ещё.
Вечер провели в темноте: в фонарике садилась батарейка, не стали жечь попусту. От нечего делать разговорились. Матвей кое-что рассказал о себе. Как оказалось, его полжизни преследовала полиция. Постоянные вызовы, допросы, слежка. И всё из-за родственных связей: из-за отца, осуждённого по политической статье, да брата, занимавшегося в городе подпольной деятельностью. Сам же Матвей, по его собственным словам, держался в стороне от революционного движения. У него рано умерла жена, на работу было устроиться трудно, как и многим из низших слоёв, а все накопленные средства он потерял во время недавней полицейской облавы. Павел его понимал, он и сам всегда хотел только одного: работать на нормально работе, жить спокойно с семьёй, да детей растить. Он никогда не стремился в политику и уж тем более не рвался участвовать во всяких демонстрациях и митингах. Дело это даже осуждал, ибо, как и многие из его поколения, не желал снова тех катаклизмов, которые трясли страну девяностые. Не верил, что расшатывание позиций власти добром закончится. Это никогда не заканчивалось добром. А сейчас вдруг понял одну простую вещь: порой в обществе накапливается столько противоречий и разногласий, что это неминуемо выливается в бурю, которая сметает всё на своём пути, и буря та есть лишь закономерное следствие множества причин, тянущееся в прошлое роковой нитью. Как гнойник, который растёт, пучится, и рано или поздно прорывается. И вот когда он прорывается, накрывает всех, и тогда сложно спрятаться в свой комфортный уголок, и как бы ни хотелось остаться не при делах, приходится выбирать сторону и драться за то, что считаешь правильным.
– Да. Тяжко тебе пришлось, – сказал Павел. – Родню, как известно, не выбирают. А у вас вон какие порядки дурацкие. У нас вот тоже многие хотят при царе батюшке жить. Видели бы они... Всё к одному ведёт: если народ долго давить, жопа настанет всем.
Ночью пуще прежнего захолодало. В окна дул промозглый ветер, а на улице падал снег. Белые хлопья сыпались из темноты небес, закутывая усопшую землю мягким белым саваном. Пуще прежнего разнылась рана, да и голова побаливала после вчерашней стрельбы. А сквозняк рыскал одиноким зверем по палатам и коридорам, резвился в пустых комнатах бешеной собакой, мерно хлопая дверьми.
Павел задумался о дальнейших планах, коих толком не было. До СТК – четыреста вёрст по опасной неведомой территории. Если найти машину, быстро можно доехать, а на своих двоих – минимум, пару недель топать. Ещё и охотиться по дороге. А на кого охотиться? За полдня они с Матвеем не встретили никакой живности. Да тут даже крысы не бегали! И это обстоятельство не давало покоя. А ещё казалось странным, что руины не заканчиваются. Сколь же огромным был этот город! И мысли нехорошие всё чаще посещали Павла: а вдруг, и правда, в ЗПИ забрели. «Да нет, обычные развалины, – успокаивал он себя. – Ничего особенного. Заблудились. Бывает. Одни развалины же кругом».
Размышления прервал шорох за окном. Павел вздрогнул, прислушался, выглянул, наставив в темноту винтовку. На улице ничего не было видно, только какая-то смутная тень мелькала среди зарослей. Судорожно вырвав из кармана фонарь, включил его и направил в сторону движения... Оказалось, кустарник подрагивал на ветру ветвями. Павел вздохнул с облегчением: чего только не почудится. Хотел убрать фонарь, но тут луч скользнул по фигуре неподалёку. Человек! Сгорбленный, в драной одежде, он брёл, пошатываясь, по свежевыпавшему снегу. Когда свет упал на него, он остановился и медленно повернул голову. Лицо незнакомца было мертвецки бледным и ужасно худым, словно череп, обтянутый кожей, а место глаз бугрились два огромных бельма. Павел чуть фонарь из рук не выронил.