– Кто выступал на собрании?
– Так упомнишь что ли? – Матвей взглянул в глаза жандарму. – Рабочие.
– Конкретнее, кто?
– Да не помню я! Ну был один не из нашего цеха, не знаю, как звать, а потом мужик какой-то, вообще не отсюда, наверное.
Матвей почувствовал, как пересохло горло. Гранёный стакан с водой стоял на столе, мозолил глаза. И жандарм, перехватив взгляд рабочего, сам взял стакан и отпил.
– О чём говорили? – продолжал ротмистр.
– Что зарплату задерживают, – Матвей решил, что такой ответ будет наименее подозрительным.
– Конкретнее.
Напряжение, казалось, достигло предела, Матвей понял, что выкручиваться больше не может, и страх начал перерастать в злость: да какое этому жандарму дело? Ему-то зарплату не задерживают и не урезают без причины.
– Говорили разное. Не помню подробностей, – произнёс Матвей, стараясь унять раздражение.
– Хорошо. Кто из твоего цеха был на сходке?
– Да многие, – Матвей испугался. Испугался, что подозрения Кондрашки окажутся правдивы. Нельзя называть имена, нельзя сдавать товарищей. Хоть тресни – нельзя.
– Конкретнее, имена. Ты знаешь, кто с тобой работает? Кто рядом за станком стоит? Они были?
– Да все были, весь цех. Вопрос то важный, ваше высокоблагородие, финансовый. На месяц задержали, куда годиться? И не впервой. Вот и собрались.
Ротмистр вглядывался в каждое движение мышц на лице Матвея, следил пристально, чуть прищурившись, и что он там читал – одному Богу известно.
– Ну и? Что решили?
– Решили? А я не знаю. Я посидел и ушёл, – Матвею показалось, что выглядит он сейчас довольно глупо, а отвечает слишком подобострастно, и злился на себя за это. «Неужели нельзя говорить твёрже? Чего перед этими лебезить?» Но голос не слушался, будто не принадлежал ему. Воспитанная покорность оказалась сильнее воли, сильнее презрения и ненависти к жандарму.
– Почему ушёл?
– Дык как, почему? Утром на смену надо. Некогда рассиживаться. А чего болтать попусту?
– Почему приходил?
Матвей вздохнул. Какой же этот жандарм цепкий! Впрочем, все они такие. Никогда просто так не отвязывались, спрашивали одно и тоже по второму, третьему круг, выискивая малейшую зацепку в словах теряющего бдительность подозреваемого. Спрашивали и читали… Читали то, что прячется в голове.
– Так важная же тема. Как не сходить? – Матвей не сдавался. Если упираться, так до конца.
– Ты сказал: уговорили. Кто уговаривал?
– Дык не то, чтобы уговаривали, это я не так выразился по ошибке. Слышал краем уха, а кто болтал – чёрт знает. То ли на перерыве, то ли на обеде. Давно же было.
Матвей знал: всех, кого назовёшь, станут допрашивать, а товарищи не прощают такое. А он никогда никого не подводил. Единственный шанс отвязаться – твердить, как дурачок: не помню, да не знаю. Глядишь, и правда, за глупенького посчитают и отстанут. Хотя, конечно, и арестовать могут, и в управление отвезти, в подвал. А там всем язык развязывают. Там такие уловки не прокатывают. Какие только ужасы не рассказывали о подвалах жандармерии и о допросных камерах. Матвею не хотелось об этом думать.
– Мало, Цуркану, мало, – сухо произнёс жандарм. – Видишь ли, нам нужны сведения. Так или иначе, мы их получим. Врать бесполезно. Противление следствию – это серьёзная статья: пять лет каторги. Понимаешь меня? – мужчина уставился прямо в глаза Матвею, и тот вжался в стул, желая сейчас только одного: уползти отсюда куда подальше и спрятаться.
– Понимаю, – кое-как выдавил Матвей, взгляд жандарма парализовал настолько, что даже говорить было сложно.
– Хорошо, – по слогам произнёс жандарм, постукивая по столу ручкой. – Тогда давай повторим сначала.
Беседа продолжилась. Как и предполагалось, вопросы прозвучали по кругу три раза. Матвей вспотел, глотка пересохла, став колючей и жёсткой, как железная стружка. Твердил только одно: «не знаю, не помню». Остальные слова будто забыл.
Думал уж, что несдобровать, что и его загребут, как предыдущего. Но пытка закончилась.
–Хорошо, свободен, – наконец, произнёс жандарм, не гладя на допрашиваемого. Затем выудил из кипы папок очередное «дело», открыл его и погрузился в изучение.
Только когда Матвей снова оказался на улице, его отпустило. Радость переполняла сердце: опасность обошла стороной, он был свободен. И в то же время глодала досада: Матвей злился на себя, злился за то, что душа уходила в пятки и руки тряслись, злился за постыдный страх перед представителем власти. Матвей ненавидел жандармов – этих сволочей с их безжалостными допросами, с пронзительными взглядами и надменным обращением. Он ненавидел власть, которая преследовала его лишь за неудачное родство. И в то же время лебезил перед ними, как лакей, и боялся, как пёс боится клетки живодёра. А он не лакей и не пёс – он рабочий. Так куда же исчезала вся гордость в эти моменты? Тошнотворное послевкусие самоуничижения заставило поморщиться. Матвей сплюнул и пошёл обратно в цех.