Муки были нестерпимыми. Павел схватился за голову и закричал, но изо рта не вырвалось ни единого звука: железобетонный ком застрял в глотке. Уже два часа Павел не находил себе места. Даже не разулся, как пришёл с работы. Сразу почувствовал неладное, едва оказавшись в квартире. Будто кто-то шепнул: беда!
Встал, вышел из кухни, постоял у входа в спальню: чёрная комната с завешанными окнами хранила молчание. Долго смотрел во тьму. Казалось, что ещё утро, что он не ушёл на работу и ещё мог остаться с ней. Он не должен был бросать её. А завтра выходной, который уже не имел никакого смысла. «Кина не будет».
Подошёл к двери в ванную. Пальцы дрожали, когда он снова взялся за ручку. Он знал, что находится за этой хлипкой перегородкой, и второй раз открыть не решался. Знал, что она лежит в красной воде, уставившись в потолок – так же, как и утром. Только взгляд ещё более безжизненный. Она ушла, оставила его одного, ушла, не попрощавшись. Навсегда. «Чего ей было мало? Да я же для неё всё делал!» – ощущение беспомощности душило. Павел прислонился лбом к двери. Он не мог зайти, не хватало воли ещё раз понять, что она к нему не вернётся, не мог он снова смотреть на разверзшиеся вены, из которых вытекла жизнь, и на застывшее бездыханное тело. Павел и прежде видел смерть, и каждый раз она была страшна, но эта – страшнее их всех вместе взятых.
Пошёл в спальню, включил свет, сел на кровать. Иконы таращились тяжело и больно. Они осуждали.
– Но почему? – прошептал он. – Так не справедливо, Господи, не правильно! Она ни в чём не виновата. Ты не можешь её судить. Это проклятая болезнь!
Иконы молчали. Строгий лик Спасителя немилосердно сиял в свете лампы позолоченным нимбом, приклеенным к гладкой дощечке.
Счёт времени потерялся. Наверху долго ругались соседи, потом прекратили. Во дворе под окнами перестали ездить машины, окружающий мир погружался в сон, только фонари горели тоскливо и безучастно. Всё вокруг казалось таким пустым: эта комната, квартира, смятая простынь на не заправленной кровати. Привычный мир стал до ужаса чужим.
Павел не мог больше находиться здесь: дом превратился в пыточную камеру. Хотелось бежать прочь, куда глаза глядят, и затеряться в ночи. Всё, что ждало впереди, казалось бессмысленным. Работа. А зачем она? Ради кого, ради чего? И как возвращаться снова и снова в эту пустую квартиру, где только иконы укоризненными ликами буравят стены?
Вышел в прихожую и набросил осеннюю форменную куртку, надел шапку – ночами уже прохладно, как-никак. На кухне заиграл телефон, что остался на столе рядом с увядающими хризантемами. Павел про него совсем забыл. Да и плевать. Кто бы ни звонил – не важно. Ничего важного тут больше не было. Открыл дверь.
Некоторое время он ничего не мог понять – думал, мерещится. Площадка перед дверью была завалена кусками отбитой штукатурки и припорошена толстым слоем пыли. Какое-то сломанное кресло у перил. Да и перила погнуты. Свет не горел ни на верхнем, ни на нижних этажах, только лампочка в прихожей за спиной освещала царящую здесь разруху. Дверь напротив – выбита, за ней – кромешная тьма. Казалось, тут уже лет двадцать никто не жил.
Павел недоумевал: перед ним был не его подъезд. Всякое пришлось повидать на своём веку, такую чертовщину – никогда. Собравшись с мыслями, он шагнул через порог. Под тяжёлым берцем хрустнули мелкие камешки. Ещё шаг. Лестница, стены, окна – всё не такое. Да это же другой дом! Павел замер – словно столбняк хватил.
Подумал: надо вернуться, взять фонарь, травмат и хорошенько осмотреться, прежде, чем делать выводы.
Но свет за спиной погас…
Глава 3. Предатель
Смена закончилась, и Матвей собирался домой. В раздевалке сегодня было особенно шумно: вопреки обычаю люди не спешили расходиться, они сгрудились серо-коричневой толпой в узком пространстве между шкафчиками и гудели, словно рой пчёл. Кафельный пол, избитый сотнями ног, скрежетал и лязгал поломанной плиткой. В воздухе стояла едкая до тошноты вонь рабочих тел и ботинок.
Матвею хотелось поскорее уйти отсюда: слишком беспокойно было вокруг, но пока переодевался, волей-неволей заслушался, о чём толкуют товарищи по цеху.
– Сколько это будет продолжаться? – зычным басом горланил молодой широкоплечий фрезеровщик Жора Семёнов, вокруг которого, собственно, и сгрудились остальные. – Нас полгода назад допрашивали, два месяца назад допрашивали и опять допрашивают! А как вам обыск сегодняшний? Они просто приходят и копаются в наших вещах, сколько заблагорассудится. Мы в каталажке что ли, товарищи, или на каторге?