— Не тронь, его надо в печке выжарить! — крикнула мать. — Посмотри в карманах, есть ли какие документы.
Мика осмотрел торопливо.
— Ничего, ровнёхонько ничего.
— И кто же он теперь, чей мальчонка, откудова? Ну-ка узнай скорей у его товарищей.
Мика повернулся было и вдруг увидел на воротнике ватника надпись чернильным карандашом, буквы «Уч. Г. О.».
И тут его словно пронзило:
— Мама! Да это же папкина одёжа, смотри-ка, отцовская метка. «Уч.» — это же Учайкин! «Г. О» — Григорий Осипович! Вот кого я привёз-то — отцовского крестника!
Мать так и всплеснулась. Бросилась к ватнику, обнимает, ворошит, смотрит, нет ли ещё какой меточки, от мужа весточки. Запах его вдыхает… и чуется что-то родное: дымом он попахивает, как от охотничьих костров, которые любил Григорий. Вот только запах лекарств был совсем чужим.
И, оставив ватник, Марфа снова к печке, где живая весточка с войны угрелась. Гладит стриженую I головёнку и причитает:
— Деточка ты моя! Находочка ты наша! Руками отца нашего спасённая… Никуда мы тебя не отправим. Так и будешь с нами жить, пока папка наш вернётся… Верно ведь, ребятки?
— А чего же, батя рад будет: приедет, а его найдёныш здесь. На вот, жив-здоров… Панас! То-то обрадуется, — сказал Мика.
— Угу, — подтвердил всегда согласный со всеми Сандрик.
— Ой, желанные вы мои, где двое сыты, там и третий прокормится, так ведь? Лишняя ложка в нашей чашке не помешает.
— Известно, — с отцовской басовитостью сказал Мика, — в три руки игра в ложки у нас веселей пойдёт!
— Мы чьего-то птенчика сбережём, а добрые люди, глядишь, и нашего папку сохранят… Судьба, она за хорошее добром платит… Ну, ведь это надо же: Григорий мой воюет, а одёжа его дома ночует! Вот судьба, ну судьба! К добру это, деточки мои, чует сердце — к добру!
И мать прижала грязный ватник к лицу, закрыла свою широкую улыбку, словно застыдилась неожиданного счастья.
ПАНАС-ЧЕРНОГЛАЗ, ВАТНЫЕ НОЖКИ
Мика поехал с обозом дальше и благополучно довёз своих пассажиров до лесной школы. Помогал их выгружать, а самому не терпелось скорей попасть домой, разглядеть как следует своего названого братца. Имя-то у него какое необыкновенное — Панас! Да и обличье от всех белобрысых курмышских ребят особенное. Глаза чёрненькие, волосы— как вороново крыло. И нос востренький, как у синички.
Ему показалось, что из всех ленинградских ребятишек отцовский найдёныш самый красивый. И самый счастливый: все ребята раненые, побитые— у кого рука, у кого нога в бинтах, а он весь целенький.
Мику так и подмывало похвалиться своим братцем, но при виде множества несчастных он не решился. И грудь теснило, и слёзы на глаза навёртывались, когда выносили иных на руках, других на носилках. Женщины, помогавшие в разгрузке раненых солдат, офицеров и детей, едва крепились. А лишь назад тронулись, на расстояние голоса отъехали, вдруг как запричитали, заплакали — лес вокруг застонал.
Насмотревшись на страдания чужих, подумали про своих. Представили мужей и братьев такими же побитыми, пораненными — ну и разлились ручьями.
Приустанут, замолкнут, а потом напомнит какая-нибудь:
— Ой, сестрицы, видали вы — у одного молоденького обеих рук нет!
И все опять голосить.
Только поуспокоятся, другая скажет:
— Ой, соседушки, а у того, пожилого, детей, поди, куча, а у него глаза огнём выжжены!
И опять все в слёзы. Ну тошно, хоть сам плачь. Не выдержал Мика:
— Да уймитесь вы, слезами горю не поможешь!
Услышав его басовитый окрик, женщины успокоились. Но ненадолго.
— Ох, горе горькое, неужели нам суждено мужиков наших не повидать, голосов их не поуслышать? — вздохнула одна.
— Так и будем мальчишек кучерами сажать, а вместо коней коров запрягать! — выкрикнула другая и расхохоталась.
Но, вместо того чтобы развеселиться, остальные женщины опять заплакали навзрыд.
Намучился с ними Мика.
«Знали бы вы, что скоро и без нас, мальчишек, останетесь, совсем бы обревелись», — думал он.
Обогнав весь обоз, Мика первым сдал своего рогатого коня на конюшню.
— Молодец! — похвалил его дядя Евсей. — Не тот кучер, что рысаком ловко правит, а тот кучер, кто из быка рысь выбивает!
Эта похвала заставила Мику держаться солидней. И он не помчался домой, как мальчишка, а пошёл степенно, как полагается рабочему человеку. На крыльце неторопливо обмёл снег с валенок веником-голиком, выбил о косяк шапку, хотя пороши на ней не было, и, постукивая ногой об ногу, как, бывало, отец с мороза, вошёл в избу.
— Ну, как вы тут, мать?
— Тс-с! Спит птенчик наш!