— У меня тоже тут был случай, — с обычной своей надсадой начал Толян, но тут появился взволнованный капитан:
— Везут!
Мы выскочили в коридор. Вдоль палат дребезжала каталка. На ней, закинув голову, лежал Петр. Глаза его были закрыты. Рядом с каталкой шла операционная сестра, держа в поднятой руке банку. Прозрачная жидкость по шлангу шла Петру в нос.
— Сейчас начнут: банки, подкачки эти! — с отчаянием произнес Толян.
Каталку развернули к узкой одноместной палате.
— Худы дела! — еще более побледнев, тихо проговорил капитан.
Мы сунулись туда, но сестра яростно захлопнула перед нами дверь.
Мы долго шатались по коридору, потом, на сотом уже, наверно, проходе, я увидел, что дверь в палату открыта и Петр неподвижно глядит куда-то вверх.
Я осторожно вошел — глаза Петра медленно двинулись, остановились на мне. Губы разлепились.
— Чего? — я нагнулся к нему.
— Вешшы мои... сюда переташшы, — с долгими паузами выговорил он.
Я быстро сходил, собрал в тумбочке его вещи: шершавую полевую сумку, растрепанную книгу, стеклянную банку, наполовину заполненную брусникой.
Прижав все это богатство к груди, я осторожно донес его до палаты.
— Насыпь! — выговорил Петро.
Сообразив, я насыпал в миску брусники. Петр осторожно поднял корявую ладонь, водил по крепеньким белобоким ягодкам, с попадающимися глянцевыми листиками, изредка темными.
— Молодец! Хорошо держался! — в палате появился капитан, кивнул Петру.
Потом мы снова лежали в нашем «пенале».
— Жене я не говорил, — рассказывал капитан. — Сказал — в отпуск в Ленинград еду, и все! Догадалась как-то сама, примчалась!
В палату вошел разозленный Толян:
— Петра там вырвало сильно, а сестра умоталась куда-то, как всегда!
— ...А где швабра-то? — я поднялся.
Раздвигая толпу в курилке, я отыскал наконец швабру, со звоном налил в ведро воды и со шваброй наперевес двинулся к Петру.
Рыбья кровь
Жена сказала мне:
— Ну что ты пишешь все про себя? Кому это интересно? Написал бы лучше про другого кого-нибудь.
— Ну а про кого?
— Ну, про какого-нибудь человека, который много повидал, пережил!
— А я что — мало пережил?
— Ты?
— Я. Сейчас, например, знаешь куда иду? К зубному врачу!
— Вот и опиши этого зубного врача! — обрадовалась жена. — Как он, вообще, живет, чем увлекается. Ить интересно!
— Хорошо, — скорбно проговорил я... Если мои страдания интересуют ее только в таком плане — пускай. Опишу подробно, как все есть, — может, хоть прочитав на бумаге, прочувствует.
Я сидел в белом коридоре, пропахшем лекарствами, слегка колотил подошвами по линолеуму. Спокойно... спокойно. Я — чистый лед, может быть с каплей фруктовой эссенции!
Зажглась лампа над дверью, я вошел и увидел врачиху в выпуклых очках и с еще более выпуклой грудью, халат еле сходился, при ее близорукости она вряд ли видела всю свою грудь до конца!
— Проходи, миленький, — ласково запела она. — Садись. Открой, миленький, рот... так... умница!
Минут через двадцать я вышел от нее, сильно взволнованный, — я не только поправил свои зубы, но и договорился с прекрасной этой женщиной (ее звали Марго) о свидании через два дня, причем по другому делу — совершенно не связанному с зубами!
На слабых еще ногах я спустился в сквер, упал на скамейку, немного передохнул, потом достал записнуху и начал писать:
«Хорошая зубная врачиха должна быть обязательно хороша, как мне кажется, и в любви. Ты выгнешься — и она выгнется в ответ, застонешь — и она, немножко в другой тональности, подстонет тебе».
С этой записью я помчался к другу моему Дзыне, главному моему наставнику в литературе и жизни, редактору журнала. Дзыня прочел мои записи:
— Не пойдеть!
— Пач-чему?
— Старик, прости меня — это чушь: «Хорошая зубная врачиха должна быть обязательно хороша, как мне кажется, в любви...» Разве так надо писать о врачах?
— А ты что, заранее уже знаешь как?
— Конечно, знаю. Ты уж можешь мне поверить. Осторожность заменяет мне ум! Ладно уж, — Дзыня с отчаянием проговорил, — если уж ты хочешь что-то написать — свое отдам! Три года хочу написать — но не успеваю... Артур Звехобцев! Слыхал?
— Нет.
— Счастливчик!
— ...Кто?
— Ты.
— Почему?
— Когда с ним познакомишься — поймешь, — Дзыня вдруг захихикал.
— А кто такой?
— Колоссальный тип. Участник, между прочим, всех войн. Но тип, я повторяю, еще тот, — об него многие уже зубы пообломали. И я в том числе. Попробуй.