Потом появились Леха и Хухрец.
— Надоел мне этот театр! — заговорил Леха. — Я ведь, наверно, не только им в городе заведую?
— Да с десяток заведений еще есть! — хохотнул Хухрец.
— Ну так поехали! Здесь остаешься командовать! — осадил Леха Паню, рванувшуюся за нами.
Машины у подъезда не оказалось — что возмутило Леху, Хухреца и, как ни странно, почему-то меня. Если эти вот ездят на машине — то почему я должен быть лучом света в темном царстве? Отказываюсь!
Машина, правда, тут же подошла.
— Все халтуришь? — усаживаясь, сказал шоферу Хухрец.
— Крутимся помаленьку! — нагло ответил тот.
— Куда поедем-то? — икая, проговорил Леха.
— Да, думаю, академический женский хор проверим, — произнес Хухрец.
— Можно, — кивнул Леха.
Развернувшись, мы подъехали к дому напротив, поднялись в ярко освещенный зал. На сцене уже был выстроен хор — женщины в длинных белых платьях. К нам кинулся дирижер в черном фраке и с черными усиками.
— Пожалуйте, гости дорогие! — на всякий случай он ел глазами всех троих. — Что будем слушать?
— Да погоди ты... не части! Приглядеться дай! — оборвал его Хухрец.
Дирижер умолк. Леха ряд за рядом оглядывал хор.
— К плохим тебя не приведу! — ухмыльнулся Хухрец.
Мой взгляд вдруг притянулся к взгляду высокой рыжей женщины с синими глазами — не стану выдумывать, но, по-моему, и она тоже что-то почувствовала, слегка вздрогнула.
— Это она! — вдруг горячо зашептал Леха на ухо мне. — Та... парижская! Со сковородой!
Я изумленно посмотрел на него.
— А чего они словно в саванах у тебя? — повернувшись к дирижеру, проговорил Хухрец.
— Да как-то недоглядели! — торопливо проговорил дирижер.
— Ножницы неси! — икнув, проговорил Леха. — Мини будем делать!
— С-скотина! — вдруг явственно донеслось со сцены.
Все застыли. Я не оборачивался, но знал точно, что произнесла это моя. Сладко заныло в животе. «Вот влип!» — мелькнула отчаянная мысль. Дирижер испуганно взмахнул руками. Хор грянул. Сразу чувствовалось, что это не основное его занятие.
После концерта Хухрец и Леха подошли к ней.
— С нами поедешь! — сказал Леха.
— Не могу! — усмехнулась она.
— Почему это?
— Хочу тортик купить, к бабушке пойти! — издевательски проговорила она.
— Эта Красная шапочка идет к бабушке с тортиком уже третий год! — хохотнул Хухрец.
— Пойдемте! — сказал ей я.
Она поглядела на меня, потом кивнула. Под изумленными взглядами Лехи и Хухреца мы прошли с ней через зал и вышли.
Взбудораженный Хухрец догнал нас у служебного выхода.
— Ну хочешь... я жену свою... в дурдом спрячу? — возбужденно предложил он ей.
«Странные он выдвигает соблазны!» — подумал я.
Она без выражения глянула на него, и мы вышли.
Дом ее поразил меня своим уютом.
— А ты неплохо, оказывается, живешь! — я огляделся. — У тебя муж, видно, богатый?
— Был. Уволила, — лаконично ответила она.
— Ясно. А теперь, значит, в хоре этом шьешься?
— А может, мне нравится это дело! — с вызовом проговорила она.
— А дети?
— Сын.
— Сколько ему?
— Шестнадцать... Сейчас, кстати, придет.
— Понял.
Зазвонил телефон. Она взяла трубку, послушала, ни слова не говоря, и выдернула шнур из гнезда.
— Странно ты разговариваешь! — удивился я.
— Да это дружок твой звонил, Хухрец. Сказал, что если соглашусь, даст мне пачку индийского чая.
«Да-а... широкий человек! — подумал я. — Ему что пачку чая подарить, что жену в дурдом посадить — все одно».
— Вы, наверно, торопитесь? — заметив, что я задумался, сказала она.
«Ну ясно, я ей не нужен! — понял я. — Конечно, ей нравятся молодые и красивые, — но ведь старым и уродливым быть тоже хорошо — не надо только слишком многого хотеть».
Неожиданно хлопнула дверь — явился сын.
— Боб, ты будешь есть? — крикнула она.
— Судя по ботинкам сорок пятого размера в прихожей — у нас гость. Хотелось бы пообщаться.
— Это можно, — поправляя галстук, я вышел в прихожую. Больше всего из ребят мне нравятся такие — очкастые отличники, не лезущие в бессмысленные свалки, но все равно всех побеждающие. Может, я люблю их потому, что сам когда-то был таким — и таким, в сущности, остался. Жизнь, конечно, многому научила меня, в разных обстоятельствах я умею превращаться и в пройдоху, и в идиота, но, оставшись наедине с самим собой, снова неизменно превращаюсь в тихоню-отличника.