И вот я однажды шла на рынок, и вдруг ноздри мои задрожали... Что такое?.. Весна! — вдруг поняла я. Снег уже стаял, сухой асфальт, многие моют окна, кидают зайчики! Давно я не испытывала такого ликованья! Что ж такое, подумала я, почему я живу почти как старуха, — я ведь молодая, в сущности, девчонка! С этой жизнью забудешь и про весну!
В тот день половички шли особенно бойко, а вернувшись, я решила сделать что-то особенное... например — помыть окна! С треском я открыла окна — между рамами было полно грязи — не мылось уже, наверное, лет десять! Я с упоением терла, стекла музыкально пели — и это тоже было музыкой весны!
Я стояла на подоконнике, примерно в полутора метрах от земли, в коротеньком халате, который сшила себе еще в школе. Ножки мои за зиму выровнялись, стали гладенькие — и не отличишь, которая прооперирована, если не являешься специалистом. А в смысле стройности и красоты — тут не о чем было и спорить. «У вас, Мариночка, ноги из подмышек растут!» — как говорил наш заведующий отделением Юлий Борисович Фрейдзон.
Вдруг я увидела, что внизу идет парень в замшевой куртке и с бородой, — но как-то медленно уж идет и ухмыляется в бороду. В руках у него какой-то жбан.
— Проходи, тут не кино! — рявкнула я. Я чувствовала себя неотразимой.
— Откуда ты, прелестное дитя? — наоборот, остановившись, произнес он.
— Я Дюймовочка из раскрывшегося цветка! — сказала я.
— Представляю этот цветочек! — улыбнулся он. — А не хочешь, Дюймовочка, с нами пива попить?
— А вы кто?
— Пойдем, увидишь!
Подал он мне руку, я спрыгнула прямо с окна, как со ступеньки кареты, — было приятно чувствовать, как ножки слушаются меня!
Мы пошли через проходные дворы. Тут была целая система дворов, от Лиговки до Фонтанки можно было идти этими дворами. Зимой это все словно спало, казалось, что жизнь ушла отсюда, но весной все вдруг ожило. И, глядя на эту жизнь, казалось, что история здесь остановилась: кирпичи, покрытые мхом, покосившиеся флигелечки. Идешь, и вдруг видишь узкий тупичок, заставленный баками, — но там еще какое-нибудь окошечко с геранью, какая-нибудь древняя старушка сидит там, сама тоже вытянувшись, как бледный росточек, ловит личиком горячее солнце, радуется — еще до одной весны дожила! Видно — все, что осталось в жизни у нее: эта геранька да последнее солнце!
А в самом первом нашем дворе-колодце, в окошечке маленьком, единственном в высоченном глухом брандмауэре, сумасшедший жил — хохоча, выбрасывал из своего окошечка горящие тряпки прямо на огромный тополь под окном — белый пух загорался, приезжали пожарные, милиция, грозили ему. Но самое смешное: никак к сумасшедшему этому пройти не могли — такие сложные, запутанные коммуналки тут были.
Вообще, много тут еще от Петербурга Достоевского осталось... Таинственный город!
Дошли до какого-то черного хода, вошли. После солнечного двора холодно показалось, темно.
— Ну, куда? — обернулась.
— Дуй до горы — не ошибешься!
Помчалась я наверх — только коленки мелькали! Допрыгала до самого верха — наконец, провожатый мой поднимается, тяжело дыша.
— Ну ты, мать, даешь! Просто какой-то королевский скороход!
— Ну, куда? — огляделась я, кругом только ржавые чердачные двери.
— Погоди... моторюга не работает! — подержался за сердце, потом дал мне жбанчик, сам достал длинный ключ с бородкой, вставил в дверь.
Открыл — какая-то темная прихожая, сбоку из маленькой кухоньки выходит седой кудрявый человек.
— Ну, тебя только за смертью посылать!.. О!.. Здрасьте! — увидел меня.
— Кто еще там? — его окликают.
— Да Феликс... какую-то нимфу привел!
— Дворничиху, что ли?
Вошла я внутрь и обомлела — от яркости, после темной лестницы. Огромные стеклянные окна в наклонной крыше, большое светлое помещение, и еще светлей от белой бумаги, всюду листы приколоты с рисунками — на огромных столах, на кульманах. На каких-то лежанках по стенам лежат ребятки, — кто в свитере, кто в тельняшке, кто в мятой ковбойке.
— О! — крайний меня увидел, испуганно вскочил, стал торопливо жилетку застегивать, остальные вскочили, очумело смотрели на меня — но я благосклонно на них взирала — не могли же они, дурашки, знать, что я к ним приду!
— Ты кто ж такая? — самый старший спрашивает, с седыми кудрями.
— Я — Весна! — вся так вытянувшись к свету, зажмурившись (греет-то как!), воскликнула.
— Весна Боттичелли? — усмехнувшись, старший говорит.
— А не похоже? — обернувшись к нему, дерзко говорю.