Сначала — вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки совершенно ошеломленные сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.
До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.
Все! Хватит!
Пора кончать!
Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).
Часов примерно в пять утра бужу жену:
— Все! Вставай и убирайся!
Она испуганно:
— Из дома?!
— Нет. В доме!
Потом вдруг звонки пошли в дверь — ворвался мой друг Дзыня — давно не виделись, радостно обнялись:
— Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!
— А ты-то какой уродливый!
— А ты-то какой некрасивый!
— А я зато был красивый.
Засмеялись.
Отец Дзыни, вообще, довольно известный дирижер был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.
Правда, Дзыня сам дирижирует теперь, — но пока без особого успеха.
Сели на кухне, я быстро перед ним, как на молнии, всю душу открыл. Дзыня говорит:
— Ты неверно все делаешь! Стихи надо по заказу писать, к случаю, тогда и деньги и известность — все будет!
— А думаешь, удастся мне: стихи сочетать и научную деятельность?
— Уда-астся! — Дзыня говорит.
— А давай, — говорю, — я буду писать стихи, а ты будешь их пробивать. А считаться будет, что мы вместе их пишем.
Дзыня подумал одну секунду:
— Давай!
— Только ты все же, — говорю, — серьезной музыкой занимаешься, я — наукой. А для стихов, мне кажется, нам псевдонимы придумать надо.
Долго думали, напряженно, придумали наконец:
Жилин и Костылин.
Дзыня говорит:
— Я немного вздремну, а ты работай! На карнизе лягу, чтобы тебе не мешать.
Лег Дзыня на карнизе спать — я голову обвязал мокрым полотенцем, стал сочинять.
Час просидел — два стихотворения сочинил, но каких-то странных.
Первое:
С какой это стати, интересно, я должен кому-то дарить Пруста?
Второе:
При чем тут Бонапарт — убей меня бог, не понял! Да-а. Видно, краткость сестра таланта, но не его мать!
Дзыня просыпается, влезает в окно — бодрый уже такой, отдохнувший. Смотрит мои стихи:
— Годится!
Особенно готовиться не стали, выгладили только шнурки. Вышли на улицу, пошли. Первым учреждением на нашем пути «Госконцерт» был. Заходим в кабинет к главному редактору, — женщина оказалась, Лада Гвидоновна.
— Вы поэты? — спрашивает.
— Поэты!
С подозрением косится на мой пахучий портфель, — не хочу ли я тут подбросить ей труп?
— Ну что ж, — говорит. — Давайте попробуем! Тут заказ поступил, от ГАИ — ОРУДа песню для них написать... Сможете?
— Сможем!
Сел я за столик у дивана, карандаш взял. Дзыня, верный товарищ, рядом стоял, кулаками посторонние звуки отбивал.
Минут двадцать прошло — готово!
Прочла Лада Гвидоновна. Говорит:
— Но вы-то понимаете, что это бред?
— Понимаем!
— Впрочем, — плечами пожала, — если композитор напишет приличную музыку, — может, песня и пойдет. Тема нужная.
— А какой композитор?
— Ну, маститый, надо думать, сотрудничать с вами пока не будет?
— Все ясно!
Вышли мы на улицу, Дзыня говорит:
— Знаю я одного композитора! На последнем конкурсе я симфонией его дирижировал... Полный провал! Думаю, он нам подойдет.
Приехали к нему, какая-то женщина — то ли жена, то ли мать, а может, дочь? — говорит:
— Он в Пупышево сейчас, там у них творческий семина-ар!
— Ясно!
Стали спорить с Дзынею, кому ехать:
— Ты Жилин, — говорю. — Ты и поезжай!
— Ты перепутал все! — говорит. — Ты Жилин!