Долго, сколь возможно долго стоишь в коридоре, но тьма за окном все беспросветнее, и, вздохнув, сдвигаешь дверь и заходишь в купе. Едущие с тобой главные инженеры — мне все время попадаются главные инженеры, — плотные, уже без пиджаков, в крахмальных рубашках с приспущенными галстуками, сгрудившиеся в синеватом свете у столика, — отвлекаются на мгновение в твою сторону и снова возвращаются к напористому, громкому разговору о производстве.
Потом, в синеватом свете ночника, ворочаешься на полке, иногда ударяясь головой о зачехленную лампочку над подушкой, время от времени выгибаясь дугой и подтягивая под себя почти уже наполовину сползший матрас, и наконец, где-нибудь уже в пятом часу, понимаешь с отчаянием: нет! Не заснешь! Никогда не мог спать в поездах — и сегодня не будешь!
Хмурое, туманное утро, неказистые московские пригороды. И вот ты оказываешься на вокзальной площади, грязной и неуютной, среди измотанных вокзалами людей, словно бы живущих тут уже постоянно, с мешками, чемоданами, с плачущими детьми.
Куда исчез праздник, столь обнадеживающая прогулка под софитами вдоль «Красной стрелы»? Не было этого!
Я забрался в телефонную будку — даже в будке вокзальный запах! — набрал телефон матери.
— Ты откуда? — удивленно проговорила она. — ...Просто так или по делу?
Небритый, измученный я приехал к матери: ну и метро тут в Москве, ну и расстояния! Торопливо поговорил с мамой — слова мои доносились ко мне как бы издали, с каким-то звоном, потом полез в ванну, долго мылся — словно после многолетнего перерыва, потом лег на твердые прохладные простыни — и погрузился в блаженство.
Потом — умиротворенный, выспавшийся, поевший знакомого маминого супа — независимо от города, воды и продуктов суп ее имеет индивидуальный, сразу узнаваемый привкус! — я в халате и тапочках шурина уселся в уютном кресле у телефона.
Так... Я с наслаждением пролистнул страницы записнухи большим пальцем. Сначала, конечно, звонок любимому братану!
— Говорите! — послышался сухой и неприязненный голос секретарши (что значит Москва — деловой город!).
— Александра Дмитриевича, пожалуйста! — слегка поперхнувшись, проговорил я.
— Да-а-а-у! — послышалась знакомая раскатистая реплика.
— Привет, оболтус! — помолчав, сказал я.
— Петр Иваныч? — словно не расслышав меня, залопотал он. — Слушаю вас... Коллегия... во сколько?
Я понял, что Саня «лепит туфту», и радостно встрепенулся.
— В шесть — можешь?
— Возмо-ожно, возмо-ожно!
— Все! На том же месте! — проговорил я и повесил трубку.
Так! Отлично! Сашок все такой же!
Я обежал все любимые в Москве места и к шести нетерпеливо подходил к метро. Какой стал Сашок? Какая стрижка? Наверное, уже начал лысеть?
На месте, однако, оказался друг Сашка — Федя — обиженно ходил, поглядывая на прыгающие цифры на электронных часах над кассами.
— Ты? — изумленно проговорил он.
Он откинул голову, смеясь, протянул руки, потом мы поцеловались.
— А где же Сашок?
— Понятия не имею! — похохатывая, ответил Федя. — Полчаса назад позвонил мне, знаешь, как это он умеет, коротко и надменно, и приказал быть здесь в восемнадцать — и непременно ждать его, он, может быть, задержится! Ничего больше не объяснил — словом не обмолвился, что ты приехал!
— Ну как вы, вообще, тут? Как Сашок?
— Сашок? — Федя немного помедлил. — ...Сошел с ума! — вдруг выпалил он.
— Как? — изумился я.
— Обыкновенно, как сходят с ума! Сейчас увидишь!
— Интересно!
Мы вышли из-под навеса метро, ходили по краю широкого тротуара, я жадно вглядывался в людей, проходящих мимо, — все-таки особая в Москве толпа — праздничная и как-то тонизирующая!
За спиной моей скрипнули тормоза — я быстро повернулся — Сашок неторопливо, слегка надменно вылезал из автомобиля — длинные руки его при этом почти доставали до земли. Он запер дверцу и только тогда повернулся ко мне. И то до этого еще успел быстрым ревнивым взором окинуть стоящие у тротуара машины — в основном иностранные.
— Здесь паркуются только представители истэблишмента, старик! — была первая его фраза. Он погладил бок своего «Жигуленка» и только тогда поднял свой взор на меня.