Виноградов взял полотно в руки, долго стоял, абсолютно не зная, что сказать... Да, действительно, — церквуха... все правильно. Постояв так, он вдруг (потом он очень гордился этой находкой) чуть повернул картину, как бы для того, чтобы изменить ракурс освещения.
— Да-а-а-а... — неопределенно проговорил Виноградов, ставя полотно с торчащими нитками на место.
Но Макевнина, видимо, такая оценка вполне устраивала.
Вдруг из маленькой комнатки, заменявшей кухню, вышла высокая сутулая женщина в шляпке, с ножом в руке.
— Тиша, а где у тебя лук? — спросила она, сухо кивнув Виноградову.
— Там, Риммуленька, под столом, в картонной коробке.
«Значит, вот Риммуленька, которая спасает, — мельком подумал Виноградов. — Все ясно».
— А К., случайно, у тебя не бывает? — неожиданно даже для себя спросил Виноградов.
— Тебе что, нравится этот фигляр? — презрительно проговорил Макевнин. — Наляпать каких попало красок на холст — это всякий может. А где у него содержание? Где глубина?
«Все ясно», — устало подумал Виноградов. Он плохо уже соображал — зачем он здесь так долго находится? Он давно уже знал, что Макевнин художник слабый, добирающий якобы «глубинностью»... Ну что ж!..
Виноградов собирался уже подняться, чтобы идти, — в этот момент раздался топот ног, голоса: к Макевнину пришли еще гости — принесли еду, выпивку, при этом держались они почтительно, даже подобострастно!
— Где вы раскопали такую прелесть?! — спросил гость, подняв с пола «церквуху».
— Далеко! — грубо ответил Макевнин. — Такси туда не ходят.
Все понимающе заулыбались.
Воспользовавшись тем, что все смотрели в другую сторону, Виноградов пошел.
На темной лестнице вдруг кто-то взял его сзади за локоть. Он обернулся — Риммуля.
— Простите, — сухо проговорила она. — У меня к вам конфиденциальный разговор — там, внизу, было неловко... Зачем вы ходите к Тише?
— Не знаю, — озадаченно пробормотал Виноградов. (Действительно, этого он не знал.)
— Так вот, прошу вас больше не приходить!
«Что за напасть?» — мгновенно вспотев, подумал Виноградов.
— А почему? — глупо спросил он.
— Вы прекрасно знаете (?!!), у Тихона есть... известная слабость, и всякие лишние гости — тем более такие бессмысленные — ему ни к чему.
— ...Простите, — пробормотал он.
«Да-а! — проходя обратно по дворам, думал он. — Правильно говорит иностранная поговорка: «Определиться — значит сузиться». Вот Макевнин сузился — церквухи, а может, и был таким, — и все у него ясно и четко. Приходят определенные гости, любители церквух, приносят выпивку и еду, и даже специальные амазонки охраняют тухлый его дар!»
Было уже поздно стремиться сегодня еще куда-то. Он поехал домой. Вообще, родители в свое время выменяли эту квартиру как отдельную, но потом неожиданно обнаружились антресоли, на которых жил маленький старичок. И вот родителей уже нет, а старичок прекрасно живет...
— Ну, как дела? — бодро спросил он, когда Виноградов зашел к нему.
Прожив большую часть жизни на антресолях, из них последние двадцать лет в основном сидя в валенках и душегрейке перед телевизором, он тем не менее мнил себя обладателем колоссальной мудрости и считал своим делом воспитывать Виноградова.
— Как дела? Что нового? Как здоровье? — вопросы были одни и те же, и отвечать на них нужно было быстро и обязательно одно и то же — любое изменение, даже простая перестановка слов повергали соседа в полное недоумение.
Но сейчас ему было не до разговоров — он напряженно смотрел в телевизоре хоккей.
— Просто жалко этих американцев! — наконец сочувственно проговорил он. — Просто жалко, по-человечески, — что с ними тут делают!
Виноградов посмотрел на него, потом — на огромных американских хоккеистов, жующих резинку, и особой жалости, надо признаться, к ним не испытал.
Следующий день был свободный. Виноградов поехал в Манеж, на осеннюю выставку.
В первом зале он увидел одну из макевнинских церквух.
Во втором зале висела картина К.
— Так... все ясно! — посмотрев на картину, пробормотал он.
На картине был двухэтажный дом — «Дом счастья», как сразу же назвал его Виноградов. Все вокруг дома было наполнено ощущением счастья, и сделано это было отнюдь не только с помощью света — свет как раз в картине был неяркий. Это походило на знакомый всем сон: когда оказываешься вдруг в каком-то месте, где, точно знаешь, никогда не был, и в то же время чувствуешь, что был здесь когда-то счастлив.
Как это было сделано — абсолютно непонятно!