Старуха, в тулупе, у ворот:
— Куда ж это вы, на ночь глядя?
— Пройдусь немного, проветрюсь...
Сначала я и правда хотел пройтись, а потом пошел, и пошел... Вокруг пусто, темно, ни души... Машины попутной, конечно, никакой, и всю ночь я пешком шел... Поле ровное, столбы гудят. Иногда от ветра из снега поднимется белая фигура — и ко мне.
Ветер холодный, мокрый, вся правая часть лица от него окоченела, а по левой, наоборот, пот льется — так быстро я шел.
А дорога непонятная — то снег по пояс, то голый, обледенелый горб, очень холодный, скользкий.
И вдруг из-за леса выскочил немой, голубоватый, дымящийся луч-прожектор. Вокруг ночь, темень, а я иду почему-то освещенный.
Всю ночь шел, и только под утро замечать стал, что снег вроде грязнее становится — значит, скоро станция.
Влез я в вагон. Полумрак, запах мокрой одежды в тепле, тихие разговоры — я даже не сразу их услышал.
И такой мокрый, оттаявший, тихий, руки красные, шелушатся, лицо опухло, — видно, поотморозил в поле, — постучал ей в дверь, она открыла, в своем мохнатом боксерском халате, заспанная, испуганная, и обрадовалась, и, кажется, сама удивилась, что так обрадовалась. Поглядел на нее незаметно... Вроде получше стала. Хоть выглядит теперь нормально, по-человечески.
— Ну, как твои дела?
— Мои-то, — говорю, — в порядке...
— Ну, у тебя всегда все в порядке...
Пришел я на кухню, сел над газом — фиолетовый цветок гудит, и от него тепло, тепло, и я заснул.
Слышу сквозь сон шум воды, бултыхается тяжелая струя, потом вдруг перестала, и только капли щелкают.
— Иди, мойся.
Пар, зеркало запотело. Полная ванна, вода горячая, зеленоватая... Потом стала серая, мыльная... Вышел я красный, скулы блестят.
— Ложись, спи.
— А ты?
— Я — посижу.
— Лучше полежи.
— Молчи, распаренная рожа. Спи...
И тут я все вспомнил, вскочил:
— Ах, пардон! Это же Колино место!
Тут она так обиделась!
— Дурак ты! Если хочешь знать, для справки, Коля здесь ни разу и не был... не так был прост... Главное для него — духовная власть. А спал он в той комнате, на полу. Для драматизма.
Она засмеялась. Мне нравилось, что она может уже слегка над этим издеваться...
Когда я проснулся, она уже ушла. Было светло, по крыше над окном стучали лопатой, и летели глыбы снега. Проснулся я легко, светло, в том состоянии, в котором, наверно, и надо жить, и вдруг все вспомнил, и сразу устал.
А ее все не было, и только вечером, в темноте, позвонила из гулкого помещения.
— Здесь Николай. Приезжай, пожалуйста, а?
Мы все сидели над круглым столом, покрытым сползающей скатертью, над тарелками с остатками бастурмы.
Николай молчал, и от него волнами на всех шла тяжесть. Он прекрасно все чувствовал — и мое сопротивление ему, и что ее в последнее время подвинуло ко мне, как к человеку спокойному, надежному...
К тому времени ресторан был уже полон табачного дыма, лязга, все были неспокойны, вертелись, оглядывали соседние столы, уходили куда-то звонить, возвращались, сидели боком, словно готовясь вскочить... Для Андреева самая малина... И он уже плыл в ней, плыл.
— Ну ладно, — говорил он, — так, да? Ну ладно, ладно, давайте... что же...
Он навалился на стол, нагнав на скатерть морщину, опрокинул бордовый соус, его клетчатая грязная рубашка расстегнулась...
— Ну что ты? — говорила она, пытаясь застегнуть ему рубашку. — Ну что?
— Уйди! — закричал он. — Все уйдите, все! И этот — тоже здесь...
Он неожиданно схватил тяжелую зеленую бутылку и, сверкнув ею, плеснув, бросил в сторону Комикадзе, который, впрочем, на это даже не повернулся.
Сдвигая стул, Николай медленно съехал на пол.
Почему, подумал я, почему он может позволить себе роскошь выскочить за все пределы, сбросить с себя все, и падать, падать в бесконечность, беспамятство, куда — я вдруг почувствовал — так легко, жутко и так сладко падать... И проснуться в незнакомом месте...
Почему я не могу так? Почему я должен держаться?
Вот, теперь его нужно поднимать...
— Ну, все ясно, — вдруг сказал Комикадзе, — обычная программа. Пошли.
Мы спускались по скользкой лестнице, последней шла она — плакала, оборачивалась, но шла.
— Ведь ночь уже, — говорила она, — а у него, я знаю, даже на трамвай нет. Что будет?
— С ним-то? — засмеялся Комикадзе. — С ним-то ничего не будет. Напишет сценарий, получит деньги, возьмет такси и прекрасно доедет.
Потом я стоял с ней у ее парадной. Вокруг уже темно, пусто, холодно. И тут, надо сказать, я повел себя несколько нелояльно. Стал ныть, что хорошо бы сейчас кофе попить, или того же чайного гриба...