"Я говорю, что если Стортингъ и на этотъ разъ будетъ колебаться, то я отправлюсь въ Австралію; здѣсь немыслимо будетъ оставаться".
Ойэнъ молодъ и нервенъ; у него маленькое, круглое женственное лицо, блѣдное и усталое. Онъ прищуриваетъ глаза, какъ близорукій, хотя видитъ хорошо; голосъ у него мягкій и слабый.
"Я совершенно не понимаю, какъ можетъ все это васъ такъ интересовать. Для меня это безразлично". И Ойэнъ пожалъ плечами; ему надоѣла политика. У него покатыя плечи, какъ у женщины.
"Ну хорошо, я не буду больше тебя задерживать", сказалъ Мильде. "Кстати, написалъ ты что-нибудь?"
"Да, нѣсколько стихотвореній въ прозѣ", отвѣчаетъ Ойэнъ, тотчасъ же оживившись. "Между прочимъ, я очень жду того времени, когда попаду въ Торахусъ, — тогда я серьезно примусь за работу. Ты правъ, въ городѣ немыслимо оставаться".
"Ну да, но я подразумѣвалъ всю страну, но… Да, значитъ, въ четвергъ вечеромъ въ моей мастерской?… Скажи, старый другъ, не найдется ли у тебя кроны?"
Ойэнъ разстегиваетъ пальто и достаетъ крону.
"Спасибо, другъ, значитъ до четверга вечеромъ. Приходи пораньше, чтобъ помочь мнѣ немного устроить… Боже мой, шелковая подкладка! И у тебя я просилъ лишь одну крону! Пожалуйста, прости меня, если я тебя этимъ оскорбилъ". Ойэнъ улыбается и не обращаетъ вниманіе на шутку.
"Я бы сказалъ, можно ли встрѣтить теперь не на шелковой подкладкѣ? Чортъ возьми, почемъ ты платишь за это?" И Мильде щупаетъ костюмъ.
"Ну, этого я не помню, я никогда не могу запомнить цифръ. Это не по моей части. Счета отъ портныхъ я откладываю въ сторону и всегда нахожу ихъ, когда переѣзжаю".
"Ха-ха-ха, практическій способъ, замѣчательно практично. Итакъ, ты не платишь?"
"Нѣтъ, это въ рукахъ Божьихъ. Да, когда я разбогатѣю, тогда… Однако тебѣ нужно итти, я останусь дома".
"Конечно, покойной ночи. Но слушай, совершенно серьезно, если у тебя есть еще крона…"
И Ойэнъ снова разстегиваетъ свое пальто.
"Большое, большое спасибо. Да — вы поэты! Куда ты направляешься, напримѣръ, сейчасъ?"
"Я здѣсь похожу немного и буду разсматривать дома. Я не могу спать, буду считать окна, — иногда это бываетъ совсѣмъ не глупо. Это даже настоящее наслажденіе, когда глазъ покоится на квадратахъ, на чистыхъ линіяхъ. — Да въ этомъ ты ничего не понимаешь".
"Напротивъ, я тоже въ этомъ кое-что смыслю. Но я думаю, что люди… прежде всего, люди. Мускулы и кровь, не правда ли? Вѣдь это тоже имѣетъ интересъ?"
"Нѣтъ, мнѣ надоѣли люди. Я долженъ сознаться въ этомъ къ своему стыду. Такъ, напримѣръ когда всматриваешься въ красивую пустынную улицу, ты не замѣчалъ, сколько въ ней красоты?"
"Замѣчалъ ли я? Вѣдь я не слѣпой, говорю тебѣ. Красота пустынной улицы, ея чары имѣютъ прелесть своего рода. Но все въ свое время. Да… однако я не буду дольше тебя задерживать. До свиданья, до четверга".
Мильде поклонился, приложивъ трость къ шляпѣ, повернулся и пошелъ снова вверхъ по улицѣ. Ойэнъ продолжалъ свой путь одинъ. Нѣсколько минутъ спустя онъ понялъ, что еще не окончательно потерялъ интересъ къ людямъ; онъ самъ себя обманывалъ, Первой попавшейся дѣвушкѣ, которая его окликнула, онъ отдалъ охотно двѣ кроны, оставшіяся у него, и молча пошелъ дальше. Онъ не сказалъ ни слова, его маленькая нервная фигурка исчезла прежде, чѣмъ дѣвушка успѣла его поблагодарить. И вотъ, наконецъ, все стихло.
Работа въ гавани прекратилась. Городъ успокоился. Гдѣ-то тамъ, вдали, раздаются глухіе шаги одинокаго человѣка, но только нельзя разобратъ, гдѣ именно. Газъ безпокойно мигаетъ въ фонаряхъ; двое полицейскихъ стоятъ и разговариваютъ между собой. По временамъ они стучатъ сапогами, потому что ногамъ холодно. И такъ проходить вся ночь. Человѣческіе шаги то тамъ, то здѣсь, изрѣдка полицейскій стучитъ сапогами и мерзнетъ.
ГЛАВА V
Большая комната съ голубыми стѣнами и двумя раздвижными окнами, — своего рода сушильня. Посрединѣ небольшая кафельная печь съ трубами, которыя поддерживаются проволоками, идущими отъ потолка.
На стѣнахъ эскизы, расписанные вѣера, палитры, по стѣнамъ стоятъ картины въ рамкахъ. Запахъ красокъ и табаку, сломанные стулья, кисти, разбросанныя пальто прибывшихъ гостей, старая резиновая калоша съ гвоздями и разнымъ ломомъ; на мольбертѣ, отодвинутомъ въ уголъ, большой почти готовый портретъ Ларса Паульсберга.
Такой видъ имѣла мастерская Мильде.
Когда въ девять часовъ взошелъ Олэ Генрихсенъ, всѣ гости были уже въ сборѣ, а также и Тидеманъ къ женой; въ общемъ ихъ было десять, двѣнадцать человѣкъ. На всѣхъ трехъ лампахъ въ комнатѣ были густые абажуры, такъ что свѣта среди табачнаго дыма было немного. Этотъ полумракъ былъ, по всей вѣроятности, изобрѣтеніемъ фру Ханки. Потомъ пришли еще двое безбородыхъ господина, очень юные поэта, студенты, сложившіе въ школѣ лишь въ прошломъ году свои учебники. У обоихъ были стриженыя головы, казавшіяся почти голыми; одинъ изъ нихъ носилъ на цѣпочкѣ маленькій компасъ.