На берегу папка расхохотался. Я же плакал об упущенном окуне и барабанил зубами от холода.
- Эх ты, рыбак! Разводи костер, будем сушиться... раззява!
Вечером, когда еще было светло, папка лег почитать. Когда он читал, то становился каким-то очень важным и интересным: как у жука шевелились усы, когда он трубочкой вытягивал губы, словно бы намереваясь свистнуть, постукивал ногтями, двигал бровями. Иногда вскакивал и ходил взад-вперед.
Когда бывал выпивший, читал с неподражаемой важностью: двигал бровями, строго щурился на текст, иногда громко выдыхал:
- Э-э-гх!
Образование у папки было мизерное, всего один класс; и тот он не закончил, в войну стал беспризорником, а потом пошел в подпаски.
Красное солнце выдохнуло последние лучи и спряталось за лесом. По земле крался сумрак. Белые облака застыли над потемневшими сопками, словно выбрали себе место для ночлега. Густо-синие пятна легли на ангарскую воду и, мне казалось, замедлили течение. Сосны, представилось мне, насупились, а березы как бы сжались. Все ждало ночи. Я, раскинувшись на фуфайке, прислушивался к звукам.
- У-у-у-у-ух! У-у-у-ух!..
- Кр-й-ак, кр-й-ак...
- Цвирьк, цвирьк...
- З-з-з-з-з-з... зь-зь-зь-зь-зь-зь...
- Ку-ку, ку-ку...
- Жжжжжжжж...
- Ка-арр! Ка-арр!..
- Пьи, пьи, пьи...
Под "пьи" мне представляется: какую-то птицу ведьма посадила в клетку и мучит жаждой. Я воображаю, как пробираюсь сквозь колючие дебри и несу ей в кружке воду. На меня, спрыгнув с уродливой, лохматой ели, на суку которой висела черная клетка с маленькой птицей, набросилась растрепанная, похожая на корягу ведьма с зелеными глазами. Вдруг в моих руках появился меч. Я сразил ведьму, но обе ее половины превратились двух ведьм. Я разрубаю и их. Однако на меня уже стало наскакивать четыре ведьмы. Я размахиваю, размахиваю мечом, но нечистой силы становится больше и больше. Ведьмы лязгают зубами. Я устал. Скоро упаду. Упал. Ведьмы надвигаются на меня. Неожиданно возле моей головы вырос большой одуванчик.
- Сорви меня, - сказал он, - и сдуй на ведьм.
Я сорвал, дунул и - округа стала голубой и пушистой. Ведьмы упали и превратились в скелеты, которые сразу покрылись пышными цветами.Я снял с ели клетку и открыл ее. Птица вылетела и - превратилась в маленькую, одетую в кружевное платье девочку. Она подошла ко мне:
- Спасибо, Сережа! Я - фея. Ведьма украла меня у моих родителей, простых крестьян, превратила в птицу и посадила в волшебную клетку за то, что я всем делала добро. Я маленькая, и мое волшебство слабее ведьминого. Не могла с ней сама справиться, но своим волшебством помогла тебе. В благодарность дарю тебе флейту: когда что-нибудь захочешь, подуй в нее, и я приду и исполню твое желание. А теперь - прощай!
Лес со скрежетом расступился, и к моей фее подплыло облако. Она помахала мне рукой и растаяла в голубом сиянии.
Повсюду расползалась ночь, подмигивалимне, каксвоемузнакомомуилипростопо доброте, звезды. Я испытывал смутную тревогу и робость перед величием черного, сверкающего неба. Возле моих ног потрескивал костер. Изжелта-оранжевые бороды пламени танцевали по изломам коряги. Дым иногда кидался в мою сторону, и я шептал:
- Дым, я масла не ем, дым, я масла не ем... - И отмахивался.
Но он лез и лез, как бы желая досадить мне или не веря, что я масла не ем. На раскаленных красных углях я пек картошку.
Папка, начитавшись и поставив закидушки и удочки, спал, с храпом и присвистом. Засыпал он, помню, моментально: стоило ему прилечь, пять-десять секунд - и он уже издает мелодичные звуки, похожие на "п-шм, п-шм". А мне вот не везет и не везло со сном.
Возле берега шумно всплескивала рыба. От этих дразнящих звуков сердце вздрагивало и хотелось пойти к удочкам и закидушкам, но боязно было уходить в темноту от костра и папки. С реки тянуло прохладой, приятно пахло рыбой, сырым суглинком. Где-то тревожно заржала лошадь. Ей ответила только ворона, очень хрипло и сонно, видимо, выразила неудовольствие, что ее посмели разбудить. Я боязливо кутался в ватную фуфайку и подглядывал через щелку, которую потихоньку расширял. В воздухе плавал теплый, но бодрящий запах луговых цветов, слегка горчил он смолистой корой и полынью. Но когда ветер менял направление, всецело господствовал в мире один, пахучий, наполненный тайнами вязких, дремучих глубин запах - запах камышовых, цветущих озер. С их стороны шел чуть слышный шелест и шорох камыша, высохших кустарников и осоки.
На той стороне реки, на самом дне ночи, трепетал костер. Я представляю, что там разбойники делят награбленное. Рядом хрустнуло - я весь сжался в комок. Мне почудился вороватый шорох. В волосах зашевелился страх. Рядом вонзилось в ночь громкое карканье. Я, наверное, позеленел. Слепо пошарил дрожащей рукой отца, наткнулся на его шевелящиеся губы и сыроватую щеточку усов. Он что-то проурчал и повернулся на другой бок.
- Папка, - чуть дыша и пригибая голову, шепнул я.
- Мэ-э? - не совсем проснувшись, произнес он.
- М-мне страшно.
- Ложись возле меня и спи-и... а-а-а! - широко и с хрустом зевнул он.
Прошли какие-то секунды, и папка снова стал храпеть. Я крепко прижался к его твердой спине, подглядывал из щелки в фуфайке, в которую укутался с головой, и старался думать о хорошем.
Проснулся от озноба в моем скрюченном теле. Лежал один возле потухшего костра. Папка рыбачил. Пахло золой, сыроватой землей, душистым укропом. Кажется, будто все было пропитано свежестью. В такие утра хочется дышать и дышать. Над Ангарой угадывалась легкая плывущая дымка. На середине реки, на затопленном острове, стояли склонившиеся березы. Мне было жалко их. Но мир был так прекрасен в это свежее утро, что я просто не в силах был долго оставаться с этим чувством.
Где-то на озерах вскрякнули утки, и я пошел на их голоса. Узкую скользкую тропу прятали разлапистыми листами усыпанные росой папоротники и тонкие, но упругие ветки густо заселившего лес багульника. Косматая трава хватала мои мокрые сапоги, как бы не пускала меня и охраняла какую-то тайну, которая находилась впереди.
Озер было много. Они скрывались за холмами. Сначала я брел по болотной грязи, из нее торчали лохматые, заросшие травой кочки. Потом ступил в воду. Она пугливо вздрогнула от моего первого в нее шага и побежала легкими волнами к уже раскрывшимся лилиям - быть может, предупреждая их об опасности. Мне хотелось потрогать их, понюхать, но они находились там, где глубоко.
Рядом крякнула утка. Я притаился за камышами. Из-за низко склонившейся над водой вербывыплыла с важностью, но и с явной настороженностью исчерна-серая с полукружьем
рябоватых перьев на грудиутка, а за ней - гурьба желтых утят-пуховичков.
Из камышей величаво выплыла еще одна утка. Она была чернее первой и крупнее.Ее голова - впрочем, такой же она была и у первой - имела грушевидную форму, и создавалось впечатление, что у нее надутые щеки, словно она сердитая. Почти на самом затылке топорщился редкий хохолок, а блестяще-черная макушка создавала впечатление плешины. Меня смешил в утках широкий лыжевидный клюв, который у второй был задиристо приподнят. Вид этой утки ясно говорил: "Я не утка, я - орел". "Наверно, - подумал я, - утка папка этих утят, а их мама - его жена. Он поплыл добывать корм, а она их охраняет и прогуливает".
Утка-"папка" выплыла на середину озера и неожиданно исчезла, как испарилась. Я протер глаза. Точно, ее нет. Но немного погодя понял, что она нырнула; не появлялась долго. Я стал беспокоиться - не утонула ли она. Но через минуту утка, уже в другом месте, как поплавок, выпрыгнула из воды, подняв волны и держа что-то в клюве. Я порылся в карманах, нашел хлеб, две конфеты, хотел было кинуть уткам, как неожиданно раздался страшный громкий звук, будто ударили по пустой железной бочке. Я вздрогнул, сжался и зажмурился. Замершее сердце ударилось в грудь. Открыл глаза - хлесталась крыльями о воду, вспенивая ее, утка-"папка", пытаясь взлететь. И, видимо, взлетела бы, но прокатился громом еще один выстрел - теперь я уже понял, что стреляли из ружья. Утка покорно распростерлась на кусках кровавой пены. Утята куда-то сразу спрятались.