- Ты чего, Петр?
Дедушка брал кроликов за уши и кидал в переносную клетку.
- Так. Муха в рот залетела, - придумал я. - А ты, деда, куда кроликов?
- В суп. А из шкур шапки вам сошью.
- Как - в суп? - несколько опешил я, совсем забыв, ради чего он разводит кроликов.
- Ну, как. как... в суп и все. Ни разу, что ли. не ел крольчатину? Очень нежное мясо.
- Ты их зарежешь?
- Конечно. Иначе как они попадут в суп!
- А...а...а... если без них сварить? Давай, точно, без кроликов! А, деда?
- Гх, как же без кроликов? Что-то ты, деточка, несешь совсем уж не то.
Но что я еще мог сказать ему?
Дедушка закинул веревку на плечо и понес клетку под навес, где у него находилась большая красновато-коричневая от крови чурка и залепленный пухом стол.
Поставил клетку и ушел в дом за ножом и дубинкой, которой усыплял кроликов, ударяя их по носу. Только он скрылся, я вылетел из избушки, в три прыжка оказался под навесом и распахнул дверцу клетки - кролики вздрогнули, косо глянули на меня и пугливо сбились в кучу. К выходу - ни один.
- Кыш, кыш. Убегайте, дурачки, - потряс я клетку.
Недоверчиво косясь на меня, робко выполз один; другие - ни с места.
- Ну же! - сильно тряхнул я клетку.
Из дома послышались покряхтыванье и шарканье ног.
Я спешно вытаскивал кроликов за уши и кидал на пол. Бросился за перегородку и замер. Заглянул в щелку и с досадой и обидой увидел кроликов, сидевших кучкой возле чурки.
Появился дедушка; его брови приподнялись и губы съежились, когда он увидел пустую клетку. Он, быть может. в ту минуту был комичен, но для меня страшен.
- Тьфу, ядрена вошь! Петька!
Я отпрянул от щелки и прижался спиной к стене дома.
- Что, скажите на милость, за чертенок разэтакий.
Скидал кроликов в клетку, последнего поставил на чурку. Через несколько минут кролик висел на крюке. Невыносимо запахло свежим мясом и кровью.
- Проклятый дед, - прошептал я и с упертым в землю взглядом пошел, не таясь, в огород.
- Петруша. Петр! - окликнул дедушка.
Я не обернулся и не остановился.
- Да стой же ты.
Я остановился и нагнул голову так, что подбородок коснулся груди и в позвоночнике вздрогнула боль.
Твердая рука, будто черствая корка хлеба, прошуршала по моей шее и щеке.
- Эх, ты, - вымолвил дедушка с ласковой укоризной. - Подумай, дурачок ты этакий, как же мне их не резать, ежели только имя мы со старухой и живем. Пенсия - с гулькин нос, у своих детей ничего не берем и не возьмем: видим, им нелегко. Старые мы. Что ж ты хочешь - восьмой уж десяток. Без кролей, милый, нам никак нельзя, хотя и тяжелехонько с имя. Они - наше спасение: и мяско, и шкурки, и денежки кой-какие. Благодаря кроликам мы скопили маленько на черный день, чтобы схоронили нас на наши кровные. Вот так-то оно в жизни, - вздохнул дедушка.
И удивился я - после его слов, он мне уже не казался страшным, а жалким и бедным стариком. Я открыл, всмотревшись, что его глаза похожи на глаза нашего старого кота Семы, которые напоминали мне мокрые серовато-пепельные камушки - мало в них жизни или совсем нет.
И еще один незначительный случай вспомнился мне, в тот же, что и с кроликами. день он произошел. А может, нет, - не помню. Я без особой цели бродил по огороду и между грядок увидел сидящих на корточках свою двоюродную сестру Таню, равных со мною лет, и ее подругу Дашу; они рассматривали синий цветок. Я приостановился возле телеги с сеном, на котором сидел большой усатый жук; я тихонько к нему крался. Сестра и Даша меня не видели.
- Смотри, Даша, какой он миленький, - сказала Таня. - Я его люблю, если хочешь знать.
- Кого? - удивленно подняла брови Даша.
- Цветок.
- И я, и я тоже люблю, - поспешно сказала Даша.
- Я срывать цветок не буду. Давай поцелуем его.
- Давай! - Даша потянулась губами к цветку.
- Стой, Даша. Сначала я поцелую, потому что первая нашла.
- Забыла: я первая подбежала?
- Ну и что же? Важнее, если хочешь знать, кто первый нашел.
- Ладно, - махнула рукой Даша. - Целуй скорее.
Таня прильнула к цветку вытянутыми губами и задержала их секунд на пять.
- Да скорей же! - поторопила подруга. Как только Таня отпрянула, Даша склонилась к цветку и вытянула губы.
- Таня выдохнула "ах" с таким видом - слегка откинула голову назад и приоткрыла рот, - словно ощущала величайшее блаженство. Даша отпрянула от цветка и тоже сказала "ах". Мне происходящее так понравилось, что я отказался преследовать уползавшего наверх жука и готов был подбежать к девочкам и поцеловать цветок. Но я считал себя "почти" взрослым и полагал постыдным проявлять детские чувства перед кем бы то ни было.
Я вышел из-за телеги.
- А мы цветок целовали, - сказала мне Даша.
Я зачем-то принял взрослый вид: крепко сплел на груди тонкие руки, кулаки сжал чуть ниже подмышек, чтобы мышцы рук бугрились, как у настоящего мужчины, и широко расставил ноги.
- Вам только и остается, что цветочки целовать, - сказал я развязно.
Но неожиданно я увидел дедушку, стоявшего возле телеги с сеном и наблюдавшего за нами. Он пристально, с прищуром правого глаза посмотрел на меня и, кажется, покачал головой - чуть-чуть так. Постоял, помолчал и ушел. Но его "чуть-чуть" и молчания было довольным для меня, чтобы больше ни слова не произнести, чтобы жарко покраснеть, чтобы впервые в жизни почувствовать, как постыдно ложное. Я хорошо помню, что именно с того дедушкиного "чуть-чуть" я стал смотреть на него: я волей или неволей ожидал и искал оценки, его призрачного "чуть-чуть". Дедушка не то чтобы представился мне мудрым, без зацепочки, но как бы - ищу меткое слово - отражателем моего духа, - как зеркало. Да. да, кажется, именно так и было, - ведь иначе почему бы мне часто, как ни при ком другом, приходилось краснеть перед ним? Впрочем, мне не только краснелось и совестилось при дедушке, но происходило нечто очень важное - он помогал мне сблизиться с самим собой. Я теперь хорошо знаю, что любой, даже самый падший человек, всю жизнь ищет себя себя истинного, единственного. И прекрасно, если находится у него верный наставник. Трудно рассказать, как наставничал надо мной дедушка, потому что все происходило как-то неуловимо, мимолетно, беспредметно, мало что мне ясно запомнилось в историях, а из запомнившегося - одни блики.
Однако один случай, из того же далекого детства, хорошо вижу. Дело было в дедушкиной столярке. Он, покуривая, стоял над верстаком и стругал доску. Брал ее в ладонь ребром и, прижмуривая глаз, определял, насколько она ровна. Я стоял возле него и наблюдал за его действиями. В его сараюшке я бывал часто, он поручал мне нехитрую работу или вместе со мной что-нибудь мастерил.
- Н-та-ак, - сказал дедушка, критически оглядывая доску. - Стоишь?
- Стою.
- Сейчас, Петр батькович, дам тебе работенку. Будешь ладить перегородку от собак: кролей завтра переселю сюда.
Я должен был прибивать доски к стойке. Он продолжил стругать, искоса поглядывая на меня, но притворяясь, будто не наблюдает.Я деловито, подражая дедушке, стучал молотком. Первую доску прибил хорошо, вторую - еще лучше, а третью, засмотревшись на веселую возню собак, очень криво. Я тайком взглянул на дедушку, прикусил губу. Он все притворялся, будто занят только своим делом, и, видимо, ждал, что же я предприму. Я решил, что нет ничего страшного в криво прибитой доске. "Подумаешь, маленькая щелка. Следующую прибью ровно, ровнее всех остальных. Ровнее самого ровного на свете!" подбадривал я себя, однако нехорошее чувство росло.
Только я взялся за следующую доску, как дедушка спросил, пристально взглянув на меня и мою работу:
- Как там у тебя, Петр? Все ли ладно?
- Н-да-а, - промолвил я. - Вот только... криво...вато прибил.
- Ничего страшного: поправить не поздно. Оторви и прибей наново, а то бабка засмеет нас за халтуру - она просмешница еще та.