- Не поднимусь! - зачем-то и здесь я помолодечествовал. Но дедушка посмотрел на меня с чуть-чутошным прищуром, - и я наклонил голову, не смог открыто смотреть в его глаза.
- Дай Бог, - сказал он. - Что ж, внук, пойдем?
- А куда?
- Во-о-он туда, - махнул он куда-то в поле.
И мы пошли.
Долго шли узкой дорогой, вившейся между полей, засеянных густой, косматой зеленкой - кормовой травой, клевером и рожью. Солнце стало легонько припекать; я сбросил сандалии и пошел босиком по мягкой, еще присыпанной росой, но уже теплой пылистой дороге. Парная пыль щекотала ступни и щиколотки, с каждым моим шагом вскидывалась сероватыми облачками, в которые вплетались солнечные лучи, мешая улечься, побуждая к игре, веселью. Потом я стал наблюдать за перепрыгивавшими через тропу с поля на поле кузнечиками, стрекотавшими так звонко и ясно, что я порой не слышал своих и дедушкиных шагов. К хору кузнечиков присоединялись вившиеся передо мной мухи и пчелы, жужжавшие и звеневшие перед самым носом или ухом. Наслушался я их вволю, и они мне наскучили. Увлекся сусликами, этими волосатыми человечками-гномиками. Выскочит на волю какой-нибудь хозяин норки, мордочкой повертит, увидит нас и - превращается в столбик, но глаза отчаянно сверкают на солнце. Поближе подойдешь, иной мгновенно уныривает в свое надежное убежище, а за ним - его хвостик стрелой; другой, смельчак, подпустит тебя очень близко, повертит мордочкой, но, воинственно распушив хвостик, убежит в траву или скроется в норке.
Потом мне представилось, что иду один, о дедушке забыл, и мне захотелось летать. Я стал размахивать руками, подпрыгивать, поднимая голову к небу с его чистыми, яркими красками, желтым, созревшим солнцем. Я долго, увлечено размахивал руками, приплясывал на цыпочках и вдруг вспомнил, что со мной рядом идет дедушка. Мне стало стыдно, я тайком взглянул на дедушку. Он шел чуть впереди и смотрел под ноги. "Какой хитрец, - подумал я. - Все видел, но притворяется".
Может быть, дедушка видел, а может быть, и нет. Он молчал. Он был мудрый человек, поэтому, наверное, и молчал; мудрецу не к лицу говорить обо всем, что он видел и знает.
Мы увидели вдалеке дым; оказалось, горела свалка, на которую свозили мусор из близлежащих селений. В чистом поле находилась свалка, на которой горела бумага, резина, опилки. Стоял крепкий запах гари. Черный и белый дым широко застилал синее небо, крался к высокому солнцу. Дым, вообразилось мне, воздвигал стену между нами и бескрайним чистым полем, за которым угадывался лес. Мне стало очень грустно. Было досадно, что мы увидели в чистом поле свалку.
Мне показалось, что дедушка посмотрел на меня своим неизменным чуть-чутошным прищуром,хотел что-то сказать, но только лишь поводил языком по нестриженому, уже завернувшемуся на губу белому усу, потом крепко сомкнул губы и молча пошел.
Сначала шли быстро; когда же дым скрылся за бугром, усмирили ход. Присели на бревно отдохнуть. Дыма не было видно, но я чувствовал себя нехорошо. Солнце уже лило на нас зноем. Прилегла трава, суслики не показывались, затаившись в норках; пыль жгла пятки, роса превращалась в пар, который быстро пропадал.
Дедушка сказал, смахивая ладонью с красного лица соленую змейку пота:
- Хорошо в поле.
Я не сразу отозвался:
- Ага.
Мы молчали и слушали прилетевший из соснового леса ветер, который катил вдоль дороги шары пыли, комки сухой травы, вскидывал ввысь бабочек, невидимой гребенкой расчесывал косматые пряди зеленых полей. Мы смотрели на прямую дорогу, которая входила в лес и пропадала в нем, прячась от зноя между высоких, раскидистых сосен. Почему-то ни о чем не хотелось думать, а просто сидеть, смотреть вдаль. В сердце установился грустный покой. И незаметно ко мне пришло новое, раньше не посещавшее меня чувство понимания всего того, что я видел, - и дороги, и неба, и леса, и солнца, и дедушки, и ветра, и самого себя.
- Вот так я хочу, мои родные, чтобы было в жизни каждого человека, неожиданно сказал дедушка; я, разморенный зноем и захваченный новыми ощущениями и чувствами, не понял, что он сказал и зачем.
- Что, дедушка?
Он повторил и снова замолчал; пристально смотрел на дорогу.
- Я, внук, когда-то не признавал, что в жизни должно быть так. Теперь понимаю, догадался, и хорошо мне. В душе стало светло.
- Как, дедушка, так? - спросил я.
- А вот так, внук, как здесь, в поле. И ничто не смей вмешиваться в естественный ход жизни, не ломай его, не поворачивай по своему умыслу.
Я не понял мыслей дедушки и промолчал.
- Я старый, скоро, поди, умру, - сказал он, помолчав. - А вам, моим детям, внукам и правнукам, жить. - Дедушкастал потирать свои мозолистые загорелые ладони, и я понял, что он волнуется. - Думайте, хорошо думайте, прежде чем что-то сделаете. Но главное другое - любите, крепко любите эту землю. Она - ваша. Вы обязательно должны быть на ней счастливы. А иначе зачем столько моих товарищей, земляков полегло на войне, зачем страдали люди, боролись за лучшую жизнь... - Он закрыл глаза, вздохнул и какое-то время молчал, глубоко вдыхая горячий воздух полей и лесов. - Мало ты у нас бываешь, Петр. В городе что за жизнь? Маета! - потрепал он мои волосы.
Мы снова шли - лесом, полем, но куда? А может, все приснилось мне?
Мои голые пятки прижигало. Затихли птицы и кузнечики, попрятавшись в кустах и пшенице; не было видно сусликов.
Мы страдали от жары. У дедушки росли на кончике носа большие капли пота и созревали как ягода, падали на его грудь или землю. Он раскраснелся, словно в бане, но внешне мало переменился: на все пуговицы была застегнута серая застиранная рубашка с накладными военными карманами, туго был затянут в поясе сыромятным ремнем. Не скидывал он тяжелых кирзовых пыльных сапог.
- Фу, жарища проклятая! - постанывал я все громче, как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно на меня свалил. Но он молчал и неторопливо шел.
Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед нашими глазами горизонт и деревья и там, вдали, воображалось, все растаяло и широким морем плыло на нас. Поля казались бесконечными; только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские сопки, которые в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, но секущие стебли и твердые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую пыль колеи. Мучительно хотелось пить и есть.
Неожиданно дорога повернула вправо, и я улыбнулся. Вскоре наших лиц коснулось дуновение с запахом пресной холодной воды, рыбы, сохнувшего на берегу ила и густого тенистого леса. Сопки становились ближе, наливались зеленым цветом. Громко вскрикивали чайки и улетали к воде. Мы торопились. Я побежал, взобрался на высокий бугор и мне хотелось крикнуть:
- Здравствуй, Ангара, широкая, синяя, спокойная! Здравствуй, свежесть! Здравствуйте, маленькие солнца, дрожащие на воде и слепящие блеском! Здравствуйте, зеленые сопки, вольно лежащие на правом диком берегу! Здравствуй, плеснувшая черным хвостом рыба!
Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом смахивая с красного лица пот:
- Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова, и слава Богу. Всю, почитай, Европу я прошел, а такой красавицы реки не встретил. - Помолчал, всматриваясь в чистую даль. - Любите ее, крепко любите.
Мне после нежного "матушка" подумалось, что Ангара - живая, думающая и чувствующая женщина.
- Она нас, Петр, долго ждала, - смотри, сколько припасла свежести, блеска и света.
Я быстро сбросил на траву рубашку и брюки, осторожно вошел в холодную воду. Постоял по щиколотку в мягком, густом, но ледяном иле, из которого, представилось, поползли по моим ногам призрачные жучки боязни. Я шагнул глубже - вода щекочущим поясом обвилась вокруг моих бедер. Еще глубже возле подбородка и глаз радостно засверкали блики и лучи; секундами я буквально слеп. Возле ушей журчала вода. За шею щекочуще цеплялись щепки и кора.